— Генерал Вязмитинов дал тут мне список пароходов… Комиссия выделила для моего корпуса. Так половина из них не пришла…
— Ну, придут еще… раз выделили. Три дня обещаешь…
Деникин, пошатываясь, прошел к дивану, грузно опустился.
— Боеспособность сохранили только добровольцы, — напирал Кутепов, не принимая близко к сердцу переживания главнокомандующего. — Их надо сберечь для будущих дел. Их и везти в Крым в первую голову. На сопротивление казачества дальше рассчитывать нельзя…
— Я вывезу Добровольческий корпус… конечно… Но и в Донской армии есть прекрасные части… Я не могу дать вам все корабли. А три дня… это хорошо… Возвращайся, голубчик, к частям…
На лице Кутепова проступила злая решимость: один он знает, что надо делать, и один он способен сделать это. Демонстративно щелкнул каблуками, вышел, оставив на ковре комья белой грязи.
Вот он, тот час, которого так боялся Деникин. Кажется, делал все, чтобы отдалить его, если уж не хватит сил вообще избежать. До последнего надеялся задержать фронт по реке Кубани. Нет, всевышнему неугодно было. Кубань оставили войска почти без сопротивления…
Тлел запасный вариант в тайниках его души — готовили вдвоем с Романовским, — в случае неудачи на линии реки Кубани отводить войска в Крым; кое-что сделали загодя: усиленно снабжалась новая главная база в Феодосии, продовольственные базы закладывались по Черноморскому побережью в портах, куда могли бы отходить войска, разгружался Новороссийск от беженцев, раненых и больных — эвакуировали их за границу.
Через новороссийский порт эвакуировать такую махину войск, артиллерии, обозов было немыслимо: намечался еще один путь — Тамань.
При отходе за реку Кубань на добровольцев генерала Кутепова возлагалась, помимо обороны низовьев ее, защита и Таманского полуострова у Темрюка. Сам полуостров имел завидные удобства для обороны: находился под прикрытием судовой артиллерии, ширина Керченского пролива невелика, достаточно мощна и транспортная Керченская флотилия. Велел готовить верховых лошадей для оперативной части Ставки — собирался сам перейти в Анапу, а затем с войсками береговой дорогой на Тамань.
7 марта отдал директиву, коей суждено теперь уже остаться последней на Кавказском театре: Кубанской армии, бросившей рубеж реки Белой, удерживаться на реке Курге; Донской армии и Добровольческому корпусу оборонять линию реки Кубани от устья Курги до Ахтанизовского лимана; Добровольческому корпусу, обойдя кружным путем, занять Таманский полуостров и прикрыть от красных северную дорогу от Темрюка.
Армии директивы этой не выполнили.
Кубанцы, разложенные, дезорганизованные, бросая живое и мертвое, уходили горными дорогами к Черному морю, на Туапсе. Рушились всякие связи с ними, оперативные и политические. Кубанские верхи, Рада и атаман, побуждали войска к разрыву со Ставкой. С уходом их Донская армия оказалась разваленной; оторвавшийся корпус генерала Старикова, выдвинутый к востоку, увязался за кубанцами. Два других корпуса, без строя, толпами, устремились к Новороссийску…
Надежда на Тамань, оборонительные бои в тесном пространстве полуострова, рухнула. Добровольцы, обозленные на колеблющиеся казачьи массы, ослабили свой левый фланг, оставили Тамань, обратив все помыслы на Крымскую — Тоннельную — железнодорожную ветку на Новороссийск. Новороссийский порт влечет к себе неудержимо всё и всех…
Белая пухлая кисть генерала безжизненно свисла с подлокотника дивана. Три дня… Еще три дня… Тоннельная… Добровольцы и донцы всей своей сплошной массой наваливаются на Новороссийск… Конец, катастрофа…
Странно, все это его уже мало волнует. Жена и дочь в безопасности. Нет, что-то давит на сердце… Да, Врангель! Месяц назад барон жил в своем поезде тут в тупике, у Каботажной пристани; заброшенный поезд его спихнули бронепоездом с рельсов, чтобы не мешал. Он, Деникин, из окна часто разглядывал украдкой замызганные днища и колеса опрокинутых вагонов. Они-то и наводили генерала на грустные размышления…
Не удалось Врангелю сместить Слащова, захватить власть в Крыму. Уплыл в Турцию. Оставил толстенное письмо на двадцати страницах; распространяется оно сейчас приспешниками барона по остаткам Доброволии. Письмо камнем давит на сердце… Облило грязью его и все его дела, весь его путь честного русского генерала в этой смуте. Все больше и больше занимает мысль высказаться, оправдаться перед потомками — навеки сохранить свое имя в белом деле.