Ответил Врангелю. Коротко, на страничку. Письмо повез полковник Колтышев — послал специальным рейсом миноносец в Константинополь. Писал трудно, сдерживал себя; старался не уронить достоинства.
«Милостивый государь,
Петр Николаевич!
Ваше письмо пришло как раз вовремя — в наиболее тяжкий момент, когда мне приходится напрягать все духовные силы, чтобы предотвратить падение фронта. Вы должны быть вполне удовлетворены…
Если у меня и было маленькое сомнение в Вашей роли в борьбе за власть, то письмо Ваше рассеяло его окончательно. В нем нет ни слова правды. Вы это знаете. В нем приведены чудовищные обвинения, в которыя Вы сами не верите. Приведены, очевидно, для той же цели, для которой множились и распространялись предыдущие рапорты-памфлеты.
Для подрыва власти и развала Вы делаете все, что можете.
Когда-то, во время тяжкой болезни, постигшей Вас, Вы говорили Юзефовичу, что Бог карает Вас за непомерное честолюбие…
Пусть он и теперь простит Вас за сделанное Вами русскому делу зло.
Кто-то вошел, без стука. Не различал без пенсне, но по сгустившимся в салоне вечерним сумеркам догадался: Романовский. Последнее время начальник штаба стал ходить к нему вечерами. Не с докладом, просто так, посумерничать; разговор велся вялый, скорее полуразговор:
— Да, кстати… Иван Павлович, я, разумеется, согласен с твоей мыслью… что все плавсредства, вплоть до рыбачьих барок, на Таманском побережье надо уничтожить… чтоб красные в Крым не добрались… Приказ надо подготовить…
— Утром подписан вами, Антон Иванович… Уже исполняется.
— Ах, да… Елена Михайловна с детьми в Белграде? Это хорошо…
— У вас был Кутепов…
— Да, я велел ему к войскам… В такой час не должно оставлять… Три дня обещал продержаться…
— В штаб не заходил…
— Да, да… Сидорин еще прибудет…
Надолго улеглось в салоне молчание. К ночи беснующееся море будто успокаивалось, или это только кажется; ветер не утихал, похоже — как зверь бил в железную обивку вагона когтистыми лапами, царапал стекла; цементная пыль проникала вовнутрь и ощущалась на зубах.
— Где я им возьму транспортов?..
Кто-то пытается нарушить их покой. Топот и голоса в тамбуре. Загорелся верхний плафон. Массивная фигура в хаки загородила дверной проем. Генерал Хольман, начальник английской военной миссии. Не типичный англичанин — поджарый, суходылый, а тушистый, откормленный боров, с пасхально-румяным широким лицом, усы и виски под фуражкой белые. Говорит на чистейшем русском языке.
— Господа, я крайне сожалею, но, по сведениям нашей разведки, офицеры Корниловского полка собираются убить вас, генерал Романовский. Не лучше ли вам переселиться на миноносец?..
— Я не сделаю этого. До конца останусь рядом с Антоном Ивановичем. Нужна им моя смерть… пойду сам к ним.
— Какой стыд! Какой позор!.. — Деникин закрыл лицо руками.
Хольман кивнул Романовскому на дверь — предложил выйти. Одновременно в салоне после легкого стука появился коротенький, толстый генерал, тоже в корниловской форме, как и главнокомандующий. Генерал-квартирмейстер Ставки Махров, недавно назначенный на эту должность вместо Плющевского-Плющика. Русые усы колечком, глаза круглые, совиные; в щекастом испуганном лице ни кровинки. Покрутив головой, обратился к англичанину:
— Ваше превосходительство, у меня в вагоне… из штаба Корниловской дивизии. Корниловцы предлагают сменить английские караулы у Ставки своими. Если это совпадает с намерениями миссии относительно вашего батальона…
— Нет, генерал! — Хольман поспешно сделал протестующий жест. — Передайте… английские караулы будут охранять поезда главкома и Ставки до конца. Поблагодарите за заботу…
К удивлению Махрова, Хольман вдруг сорвался:
— Пусть лучше грузятся на корабли!..
Прикрыв за генерал-квартирмейстером дверь, Хольман ободряюще подмигнул непроницаемому Романовскому:
— Знаете, генерал… когда немцы обстреливали Париж, я говорил… мы ближе к победе, чем когда-либо прежде. То же я могу повторить и теперь…
— Позор… Стыд… Русские офицеры! Докатились. Ищут козла отпущения…
Деникин, не отнимая рук от лица, продолжал горестно раскачиваться на диване.