Встать бы, зажечь лампу. Неловко тревожить человека; вчера командарм замертво свалился, кашель задавил. Напарил горло — хозяйка какой-то травы отварила. Наверно, помогло, дышит ровно. Сам посидел еще с часок; удачно выпало время, написал Ильичу, обещал. Собирался сразу после приезда; может, и лучше — за неделю огляделся, сошла накипь, пришел в себя. А то получился бы сплошной крик. Все одно тяжко на душе. Южный фронт развален; все армии доведены до ручки. Предреввоенсовета тут все лето сам верховодил, с приспешниками; одному из них, Сокольникову, даже армию доверил…
Поделился своими тревогами с Ильичем. Кто же и откроется? А знать такое ему нужно… Отправил письмо.
Поражают штабы. Никакого намека на порядок. Фронтовой штаб — балаган. Егоров в войсках, начальник политотдела только прибыл. Один Сталин бьется, приступил к наведению порядка. Где же эти порядки, дисциплина и регулярная армия Троцкого? Как же он допустил до такого развала? И откуда же это взяли, что Сокольников годится в командармы? Неужели до чего-нибудь более умного Троцкий не в состоянии додуматься? Неужели, чтобы не обидеть самолюбие Сокольникова, ему надо дать поиграться с целой армией? Обидно и за армию и за страну.
Помнит, уж куда 11-я армия, отрезанная от центра, голодная, раздетая, разутая и плохо вооруженная, год сдерживала Деникина на Северном Кавказе, и то было больше порядка…
Ощутил Орджоникидзе подкатившую горечь. Рука невольно полезла под подушку, к кисету с трубкой. Оставил… Вызовет кашель у командарма; поспать ему надо. Развиднеется — тронутся в Кромы, отбитые позавчера. А что там, в Ударной? Нелегкая доля выпала на нее. Вот едут лично испить из той чаши…
Крестом распялся комбриг у мертвого вяза.
Тяжелый шестидюймовый снаряд угодил в самый развилок, выворотив белое сочное мясо; оба ответвления, по пол-обхвата, перебитыми в плечах руками опали наземь, развалив корявый заматерелый ствол в человеческий рост до комля. Полный тихого гнева, обиды, с застрявшим комом у худого кадыка, Павлов еще смутно осознавал свой позор: как ни тяжко на душе, как ни поглощен виденным, краем глаза ловит сраженное дерево. Вот, в двух шагах; носом чует терпкий сладковатый запах свежеломаной древесины, смешанный с тротиловой вонью, слышит шелест желтой обескровленной листвы.
Снаряд прилетел из-за речки Ицки, невидной отсюда; топорщится перелесок на увале, скатываясь дырявым цветным рядном в падь; за спиной на дне пади зияет глинистой раной промоина, овраг Попова Засека. Туда, в овраг, и свалились его вояки, горохом сыпались. Срам! Глаза остается завязать. Сводный полк бросил окопчики по северному берегу речки. Ицка. И название-то! Ничего русского. Наверно, степняки еще оставили…
Лезет всякая блажь в башку. Лишь бы до болючего не дотрагиваться. Сам дал маху. И чего торчал в том штабе? Без него военком и штабисты распорядились бы пополнением. Добро бы маршевики — три десятка дядей, не державших в руках винтовок; все старше его самого вдвое, ни побежать, ни двинуть штыком. Военком ликует; понять его можно. Есть на кого теперь опереться. Еще бы, рабочие питерцы, большевики! Развернет партработу в частях…
Покосился на шорох. Комполка. За развороченным вязом выгребся из оврага; в куцей защитной венгерке, красных суконных галифе с потертыми хромовыми леями, подходил, смущенно укрепляя обеими руками низко срезанную барашковую шапочку. Вывоженный в глине, жалкий, побитый; бегающие глаза не давались взгляду. Плачевный вид Синицына подействовал остужающе; разжимались отерпшие в кулаках пальцы.
— Как… случилось?..
Голоса своего не узнал. Как Сводный полк бросил окопы, предположить не тяжело; душит обида — не отстреливался. Полчаса вот торчит пнем, окаменел. Хоть бы один выстрел! Пробежали стадом. Не овраг, неизвестно, где бы и остановились. Задержал с полсотни одуревших от страха; под топольком вон жмутся, куревом унимают дрожь в коленках. Короткие расспросы не внесли ясности: бежали глядя на других. Снаряд этот, играючи расщепивший вяз, говорит больше. Тяжелые орудия не по зубам слабым винтовочным заслонам…