Калмычка в цветастой шали тревожно зыркала узкими щелками, пригребая к себе закутанную детвору; русского языка она, видать, не знала — переводила взгляд с пришлого на мужа.
— С Манычу…
— Маныч большой.
— Шара-Булука…
— Совсем родня, — обрадовался офицер, умащиваясь возле огня. — Я тоже с Манычу… С Хомутца, хутора Казачьего…
— Знаю балку Хомутец… бывал мал-мала…
Калмык заговорил по-своему, обращаясь к жене. Та, поширкав посудой, вылила из котла остатки чая в деревянную чебучейку; порылась еще, протянула холодный борцик — жаренное в бараньем жиру тесто, наподобие пышки.
— Ашай, господин начальник… Мой вечерял.
— Какой я тебе начальник… — Казак, обжигаясь, с удовольствием глотал молочную жижу, круто заправленную жиром. — Брожу вот один… без части… С Екатеринодару едва ноги унес, в лазарете там валялся. Где полк, черт его знает. Видишь, что кругом творится!.. На какой пароход бы… Не сунешься на английские штыки… Ты-то что, солнышко, сидишь-скучаешь?
— Как не скучать. Была земля… теперь осталась одна вода. И ту пить нельзя… горькая. Верблюд вон… и тот мордой крутит.
— Тащился-то за каким сюды, спрашиваю?
— Начальник команду дал. Большак нас не любит.
— Чего ж ты худого большевикам сделал?
— Наш здорово большака бил. Поймаем… А матер-черт, ты земли нашей хотел… на тебе… Земли в рот набьем… Большак задыхается…
— Да, солнышко, влип ты по своей извечной темноте, невежеству. Плохи твои дела…
— Плохи, плохи… Ты вон погон снял, звезду налепил… и красный. А мой, матер-черт, кадетский морда всякий большак видит…
— Не в морде суть… В руках. У тебя, вижу, руки… крестьянские… не то что у князя твоего Тундута…
К костру из-под арбы вылез огромный рябомордый кобелина с отрезанными ушами, волкодавище — наивернейший помощник возле отары. Казак похолодел; ощупывал приклад винтовки под собой. Но кобель, присев рядом, равнодушно поглядел на него, потом прилег, уложив пудовую лохматую голову на передние лапы. Уставился в огонь.
— Султан, куда блукал?
На вопрос хозяина кобель шевельнул хвостом. В степи, у отары, разорвал бы небось. Горькая доля беженца обломала его, приручила…
Калмычка покидала детвору на скрипучую арбу. Влезла и сама. Мужики остались еще покурить.
— Краем уха слыхал… — делился казак. — Вокруг бухты… минные поля еще с той войны, Великой. Мины срывает и носит по морю… На днях затонул, сказывают, с беженцами пароход «Петр Великий». Нарвался на бродячую мину… Во-она там, возле бакена… мигает…
Костерок угасал…
Дотемна Сидорин тряс поезда Ставки, донского атамана и Деникина. За ним неотступно следовали адъютанты, начальник штаба и обездоленная миссия. Все устали, изголодались, ноги уже не держат.
Последний раз Сидорин прорвался к Деникину уже поздним часом. Генерал Шапрон впустил одного. Ватага осталась у вагона.
— Мне только что сообщили… из выделенных нам пароходов «Аю-Даг», «Дооб» и «Россия» «Аю-Даг» захвачен Улагаем для частей Кубанской армии, а «Дооб»… Кутеповым. Я категорически требую освободить их и предоставить Донской армии.
— Да, да. Знаю. Я уже распорядился, и вы их получите.
Спустившись из тамбура, Сидорин слепо потянулся к Бедину за папиросой. Глотнул дыма до кружения в голове, придя в память, заговорил:
— Анатолий Киприанович, расшевелите Божью Коровку. Какой, к черту, атаман Войска Донского! Пусть идет к Деникину… хоть один пароход еще выбьет. С поганой овцы… Я — на пристань…
Жестом пригласил к автомобилю генерала Карпова.
— Опасно ехать по городу, Владимир Ильич, — взмолился Бедин. — Уж темно. Стреляют, сволочи. И неизвестно, кто шлепнет…
— Я… командующий армией! С чем в Крым приеду?!
«Форд» с донскими флажками в сопровождении конного конвоя тронул в обратный путь от Каботажного мола до пристаней Владикавказской железной дороги. Ночная жизнь в городе активизировалась. Стрельба, крики, ругань… Шныряют какие-то люди. В магазинах штатские и в шинелях бьют стекла, тащат ящики с консервами, мешки и всякое барахло.
— Здешние босяки орудуют… — авторитетно заявил Бедин, сжимая револьвер в руке. — Вот уж дождались своего коммунизьму…
— Их право теперь… — процедил Сидорин. — Автомобиль только пусть пока нам оставят…
Впереди по Серебряковской разливается зарево. Выскочили к набережной на Сухумское шоссе. Пылают нефтяные баки. Столб черного жирного дыма резко гнется к земле, сбиваемый ветром. На шоссе — брошенные телеги с добром; люди всё кидают и бегут к пристаням.