— Сам-то… хоть что видал?
— Павел Андреевич… ей-богу…
На шее комполка — расчехленный старенький бинокль. Увидал уж кое-что. Может, танк? Или броневики? Сводный полк совсем молоденький, необстрелянный; в самом деле, свели черти из чего, белобилетчики, негожие к строевой в мирное время, а больше дезертиров. Выдвинул в командиры полка лучшего ротного. Синицыным доволен — храбрый парень, выдержанный, совестливый. Потому и смущает теперешнее его состояние…
— Не призывай бога в свидетели… Сам я очевидец.
Оставляли руки комполка спасительную шапочку; заметно выпрямлялся, взгляд твердел.
— Не вчерашние, Павел Андреевич. Не заслон. По одежке… вовсе другие.
— Не корниловцы, хочешь сказать?
— Фуражки не черные… — Синицын дернул за ремешок бинокля, давая понять, что видал близко. — И не малиновые… Белые.
— Бе-елые?
— Вылупились из низинки густо-густо! Все поле вроде в ромашках…
Тихая усмешка дотронулась до острого мальчишеского лица комбрига; крупные карие глаза повлажнели, смягчив сухой горячечный блеск.
— Ромашки, значит… Поэтическая картина. То-то вы сыпанули… горохом. Без единого выстрела.
— Бесполезно!
— Как так?
— Втрое больше их. Со штыками… Искололи бы в момент.
О «цветных» деникинцах наслышан. В эшелонах еще, подкатывая к Брянску, среди командиров ходили слухи о белой гвардии, яростной контре, рвавшейся к Москве; с ними-то и предстояло схватиться у Орла. 1-й армейский корпус генерала Кутепова сплошь из «цветных», именных частей; дроздовцы щеголяли в малиновых фуражках и погонах, корниловцы — в черно-красных. С этими сталкивались. Еще алексеевцы и марковцы. У кого же белые фуражки? Алексеевцы?..
— Собрать полк… За ночь. Всех до единого! Утром выбить противника из своих окопов за Ицкой.
Видит, Синицын хочет возразить; сдерживает себя, кусает обветренные губы. Сомнения его понятны — не осилить Сводному полку деникинцев за речкой; переправа у противника, одна-единственная, деревянный мосток у Коровьего Болота. Броды есть, в пояс. Не лето, морозцы на зорях. Сжалился, ослабил тон:
— Разведчиков кинь… Стемнеет. Установи части. «Языка» бы, здорово, приволочь… Из Холодовки поспеет Киевский полк. Подопрет. Подтянем и артиллерию.
Разъяснилось гораздо раньше, чем ожидал комбриг. Вернулся в село Пушкарское, в свой штаб; к вечеру в избу ввалился вестовой от Синицына с донесением. Вон что, марковцы! Перекинуты из-за Оки. Кутепов оголяет свой правый фланг. Вчера взял Новосиль, по сводке, и упорно атакует район Ельца. Что-то же заставило генерала перебросить марковцев в помощь Корниловской дивизии…
— Твои думки, Николай Игнатьевич?
В избе они вдвоем с начальником штаба бригады. Медлительный, тушистый запорожец, штабист, с рыжими натопорщенными усами и ярко-бордовым вздернутым носом; на вопрос тяжело оторвал от донесения сиреневые крохотные глазки, спрятанные в воспаленных веках. Мясистые складки исшершавили невысокий прочный лоб. Конечно, штабист думает, и ему есть что сказать, Павлов не сомневается; недавно заметил, в обществе этого великана вот так, один на один, чувствует себя маленьким, кажется, даже съеживается. Оттого, наверно, и отдувается важно, хмурит жидкие бровки…
— А думки какие… Кончилась наша котовская жизнь. Пятеро суток вместо двух положенных топаем до Оки. Ощупкой, оглядкой… Сорок-то верст. Вдарили б в загривок… когда до Орла еще пер. А зараз? Корниловская дивизия оборотилась до нас лицом. Вся! Тут и подмога… Синицын доносит: марковцев до полка. Верная тыща! Офицерья, мастеров бойни. Не наши…
Отдуваясь, распрямляя худенькие плечи, Павлов засматривает в истрепанную карту; место, какое нужно ему, под тяжелой толстопалой лапищей. Слова штабиста задевают больно, а одернуть не осмеливается; что правда, то правда, битую неделю разворачиваются, входят в бои. Момент, когда можно было ударить в тыл устремившимся на Орел корниловцам, упущен. Нынче встали лицом к лицу со всей Корниловской дивизией. А тут — на тебе — и помощь…
— Какие вести от Дробинского?
— Зализывает вчерашние раны.
— Не про раны спрашиваю, Николай Игнатьевич. За ночь Киевский полк перебросить к Нижней Федотовке. Поддержать с рассветом Синицына.
По тону молодого комбрига матерый штабист уловил — вольностям его пришел конец; убрав руку с карты, выровнялся на табуретке, подобрался всем массивным телом.