— Обозы отыскались, Павел Андреевич! — вспомнил штабист. — Вон где задержаны, у Гнилого Болота! Верст двадцать пять от места боя. К полуночи прибудут.
— Бери на себя Киевский полк и обозы, Николай Игнатьевич. Подтягивай за нами. А главное — летучки. Кровь из носу! Боеприпасы и боеприпасы. И резерв. Командарм и член Реввоенсовета Орджоникидзе обещали пополнение. А я… к Синицыну. Ищи в Сводном. Военком отправился в Пластунский полк, в Кромы. Пошли к нему на скрепу приказ. И мое пожелание… пускай так с пластунами и выступает.
Уже затягивал комбриг ремень у порога, простился со штабистом, в избу ветром ворвался взводный охраны; низкорослый, длиннорукий оренбуржец в защитном стеганом ватнике и голубых казачьих шароварах с неспоротыми лампасинами; смушковая солдатская папаха — в руках. Янтарные, как у камышового кота, глаза на скуластом рябом обветренном лице распахнуты, одичало блестят:
— Вас требуют… Пал Андреев!..
Так и подумал: начальство. Высокое. Иначе кто будет «требовать». Пальцы невольно выпустили штырек из притертого офицерского ремня; покосился на начальника штаба, передернув плечами, мол, добро, что застали, а то бы отдувался тут один.
— Чего ж мы стояком… Лампы засветло настройте. Сообразите ужин. Николай Игнатьевич, шевелись, в штабе ты хозяин.
До взводного дошло — его не так поняли.
— Не! Вас добивается человек. В соседней хате, у коменданта.
— Что за человек? Деревенский?
— Грит, лично знает…
— Может, перебежчик? — штабист выявил в голосе нетерпеливую заинтересованность: ой, как нужен, хоть завалящий «язык». — Веди!
Заставило что-то Павлова вернуться к столу, тихо присесть; вцепившись худыми смуглыми пальцами в полы расстегнутой шинели, колюче глядел в дверной проем. Холодной рукой дотронулось недоброе предчувствие. Скрип набухшей двери, обитой истрепавшейся рогожей, резанул по сердцу. Чуланную заплесневелую темень косо вспарывало острое плечо; на какой-то миг отлегло — мужичья поддевка. Не военный, слава богу. Распрямившись, пришелец оказался высок ростом; осанка выдавала его с головой. Подымая взгляд от ношеных смазных сапог, Павлов был почти уверен, что знает этого человека. Сжатые в кулаки руки с торчащими большими пальцами!
Подумал на поручика Проклова, полчанина, волынца. У того манера ходить с выставленными большими пальцами. И рост такой же. Лицо вот чужое; нет, в скулах есть прокловское, а глаза чужие — взгляд текуч, задымлен. Нехорошее во взгляде, одичалое…
— Товарищ Павлов, к вам я… Хотелось бы тет-а-тет…
Да, не обознался. Голос-то! Не изменился, все те же шепелявинка и хрипотца; нотка наигранная, с издевкой. Краем глаза проводил Павлов начальника штаба, конечно учуявшего что-то; сдержал себя, не остановил. Побарабанил пальцами по голому столу.
— Проклов, не ломай комедию…
— Сесть бы пригласил, Павел…
Усмешка высветлила задубелое, обросшее грязной ржавой щетиной лицо с плоской переносицей и широко расставленными монгольскими глазами; ожил пустой забурьяненный взгляд. Сколько же это прошло? Расстались в Питере, в 17-м… Летом… Точно, летом, в августе. А не в сентябре? Помнит, прогуливались по Сенатской; на поручике Проклове была летняя выгоревшая гимнастерка…
— Чем обязан?
— Старая дружба привела.
— А ради чего рискуешь?
— Риск… благородное дело.
Покидает терпение, почувствовал Павлов; неспроста явился бывший сослуживец, догадывался, что́ привело его. Весной этой в Киеве получал через такого же ходока послание от однополчан-волынцев; призывали к чести, совести, к памяти отца-генерала, человека заслуженного в прошлом, перед Россией. До сих пор осталось гаденькое на душе; помнит, был обескуражен, подавлен, какое-то время не знал, куда ее девать, ту писульку. Потом вскрылось, подобные послания получают многие из «бывших»; так же вот от сослуживцев-однополчан, персонально от своих командиров или однокашников по училищу. Иные из армейских и гвардейских полков старой армии Деникин восстанавливает; такие, как Проклов, сослуживцы и буровят, неймется им, даже рискуют жизнью. Вишь, «благородное дело»…
— Чему усмехаешься, Павел? Шокирует мой вид?
— Вид вполне приличный для твоей миссии…
В глуби темных мерцающих зрачков Проклова вспыхнуло, лицо мгновенно обострилось, обрело зеленый трупный оттенок; мял обросший — с неделю, видать, не брился — ржаво-грязной щетиной тяжелый подбородок; другая рука намертво вцепилась в спинку стула. Без дозволения не садится. Замечает Павлов, именно это и бесит его; в чинах за два года далеко не продвинулся, наверно, и должность никакая — будь высокой, не отпустили бы за линию фронта с таким пустяковым заданием. Интересно, опять письменное послание или на словах выскажет? Не порывается вспарывать подкладку…