— Слушаю, Проклов. У тебя есть десять минут… Все-таки письмо.
Кинул Проклов взглядом, присматриваясь, куда бы присесть на тесовый некрашеный пол, спять сапог. О стуле явно и не помышляет.
— Садись, садись, разуваться удобнее, — подбодрил сослуживца Павлов, указывая кивком на стул, — так и тискал тот гнутую спинку.
Смущенно присев, Проклов мучительно долго стаскивал сапог; кряхтел, едва внятно матерился, от натуги кровь прилила к скулам. Сапоги ветхие, давно не мазанные, в чем и душа держится; ясное дело, с чужой ноги: для отвода глаз, не позарились бы. Снял, вывернул голенище; из-за парусинового поднаряда высмыкнул вдвое сложенный серый листок, размером с ладонь. По горенке понесло вонючим потом. Исходил пешком, подумалось Павлову; тревожно кольнуло — немало высмотрел.
Первая же фраза обожгла. «Милостивый государь, Павел Андреевич!» Отложил лист — пекло пальцы; дочитал искоса, полуотвернувшись. Наблюдал и за подателем; глядит зорко, хищно ловит каждое движение на его, Павлова, лице. Намного жестче против давнишнего, киевского; деникинцы тогда выходили только-только из Донецкого бассейна на просторы России, нынче вот — за Орлом, в нескольких переходах до Москвы. Призывают опять к дворянской чести, совести, ссылаются на заслуги отца; завершают однозначно: не одумаешься, мол, через считанные дни будет поздно…
— Ответ можешь передать… своим человеком. Прошу тебя, Павел, не затягивай.
— Зачем? Передам тобой, сию минуту.
Взгляды их встретились. Рука Проклова, державшая снятый сапог, замедленно опускалась; ответ, собственно, он получил, сглатывая спазм, двинул туда-сюда головой в чужом крестьянском капелюхе:
— Безумие, Павлов… Повернута вся Корниловская дивизия! И части марковцев… Раздавим вас тут, на Оке… как клопов.
— Обувайся. Время твое истекло.
— Мо-ое? Ха! Не тешь себя, Паша… красной звездой на фуражке… Ее можно отпечатать на лбу и на спине. Ты знавал генерала Станкевича… Да-да, Антон Владимирович… Он у нас, в Орле… Не пожелаю тебе оказаться на его месте. Это все доброе… что могу я для тебя сделать. За прием, конечно… До встречи.
Хлопнула дверь. Павлов вздрогнул. Не помнит такого нехорошего оскала у бывшего сослуживца.
Павлов придержал коня. Свернув с уха барашковую шапку, прислушался. Туман навалился как-то сразу, не видя; выбежали со двора по чистому, небо плескалось звездами, темнел гребень перелеска по изволоку. Окунулись, будто в парное молоко; показалось сперва тепло, шарф расслабил. Вскоре липкая сырость забралась под ворот, в рукава, под полы; мерзли уши, нос, губы. Боялся, раскашляется, знает себя. Кашля ему и недостает…
Серый мотнул головой — просит повод. Прихлопнул по мокрой теплой шее, успокаивая. Набитое сухое шоссе не видит, слышит по цокоту копыт. Кой там! Руку протяни — ладонь пропадает. Сбоку смутно проступила глыба; порученец Чельцов на своем Цыгане. Не подбивает близко; дурашливый жеребец, Цыган, недобрый, злой, непременно полезет кусаться к Серому.
— И откуда этот туманище навалился! Недолго напороться черту на рога, — возмущался Павлов негромко. — Ты глянь, как из прорвы.
— Речка, Павел Андреевич… Из котла вроде валит. Перед тем, что замерзнуть, завсегда так…
И без сопливых знает. Ицка самая. Вчера хлебнули в ней. Кромское шоссе ведет на мост через Ицку. Бревенчатый мосток, узкий, только разминуться двум возам. Ночные разведчики высмотрели охрану; со слов, невелика, до взвода. А могут к свету и пододвинуть части; не обороняться деникинцы намерены. Хотел того вчерашний посланец или вырвалось, но высказался от души: Корниловская дивизия вся повернута на юг. Оперировал пока один из полков, 2-й, против них на Ицке; позавчера его крепенько потрепали латыши. Генерал Кутепов дрогнул: снял с московского направления, из-под Тулы уже, и остальные полки, 1-й и 3-й…
— Слышь хоть что, Михаил?
— Вот слушаю… — отозвался не скоро Чельцов.
— Мост-то должен близко…
— Думаю, коль не слыхать пальбы… охранников повязали сонных.