Переняв на себе вопрошающий взгляд комбрига, Григорьев отвернулся; сам почувствовал: вышло неумело, наглядно. А подумать, что он предложит? Вот так, с лету. Не дозоры разослать. Отвлекся на малое время; день завязывается несветлым, подувает с захода, с родной Украины, такое, нанесет и снегу. Холода обрушат заботы; болезни навалятся, вот что пугает; сверху еще есть кое-какая одежонка, шинелей на днях выбили снабженцы из тылов, а снизу беда, наполовину полк разутый, стягивают обозные чеботари проволокой обноски. Да разве дотопаешь до края своей земли — Черного моря. Пол-России!
— Не отворачивайся, Петро.
— Куда уж тут отвернешься…
— И я так думаю.
— Свалился же, старый хрыч, на нашу голову. Барбович самый. Пенек корявый. Во, с ноготь! Соплей перешибить. Клещом впился. Там еще, на Черниговщине, хлебнули от него. Куда мы… И он следом.
— Слюбились.
— Ага, водой не разольешь.
Разговор, с виду пустой, никчемный, вывел комбрига из недолгой прострации; так иной раз помогает затяжка цигарки — проветривает мозги. Какие там у Барбовича и Туркула намерения, неизвестно. Могли и по ошибке разминуться, и с умыслом. Одно ясно: прорыв опасный. Чертовски опасный. А ликвидировать его им. Больше некому.
— Радуйся… врага знаем, — усмехнулся Примаков.
Григорьев хмыкнул, утирая светлую каплю под озябшим носом:
— Черта с того… А нас сколько? На такую махину!
Не прицыкнул комбриг, сдержался. Не самый удобный момент теребить рану; во сне и наяву сам бредит развернуть бригаду в дивизию. Бойцов бы наскребли по сусекам: подсылают маршевиков, дезертиров. На худой конец пошли бы в дело и пленные. Посадил бы в седло. Но где в чертях добыть коней! Да и снаряжение, оружие — седла, шашки, карабины. В бригаде Павлова есть сотня; видал, славные хлопцы. У латышей полк. Кто их тебе презентует? Отдельную бы кавбригаду, 14-ю, заполучить! Из группы Саблина. Заикался, намекал командарму и члену Реввоенсовета; Уборевич и Орджоникидзе обещали подумать. Оба видали его червонцев в деле, третьего дня под Мелиховом; удачная атака, пленение до семи десятков дроздовцев привели горячего горца в ликование. Грозились побывать еще у червонных казаков; гляди, и скажут свое слово. А что? Две бригады. Дивизия. Третью бригаду потихоньку бы формировали, не выходя из боев.
— Не надейся на дядю, Петро.
— Не надеюсь. Дядя нехай думает, — Григорьев понимающе кивал, торопливо докуривая. — А Пантелеймона Романовича придется тоже срывать из Чувардина. Зараз же. Не ждать до вечера.
— Нужды пока не вижу.
— А нужда за бугром.
Да, нужда за бугром, и сам знает о том Примаков. Обстановка изменилась круто. Обнаруженная позавчера в тылу пехота полковника Туркула еще не толкала на такие меры, не вселяла и особой тревоги; генерал Барбович своим появлением махом смешал карты. Оградить тылы латышей. Немедленно оградить. Начдив Мартусевич ни сном ни духом не ведает, что у него за спиной.
— Ты, Григорьев, выполняй свою задачу… на преследование, — голос у комбрига уже другой, жестче, с волевой хрипловатостью; взгляд сужен, глядел куда-то за лес, в сторону Толмачева. — Не кидайся сломя голову. Мы с Потапенко подопрем. Весь Второй полк срывать неразумно. Сотни две оставлю в Чувардине.
— А охранную сотню? — Григорьев никак не хотел расставаться с прежним тоном, приятельским.
— Неизвестно, где будет и горячее.
До конца не выдержал Примаков суровость, вскинув на прощанье руку, едва приметно улыбнулся уголками крупного, ярко очерченного рта:
— Бывай!
Отдав честь, Григорьев с места пустил орловца вскачь вдогонку скрывшемуся в лесу за поворотом большака полку.
Защемило под ложечкой, болюче, как будто иголкой кольнули; никак не привыкнет к таким расставаниям. А еще на Оксану покрикивает — обмирает вся каждое утро. Внутренне встряхнувшись, Примаков намотал на локоть повод, живо расстегнул планшет; не отрываясь от блокнота, окликнул:
— Ситник!
В ожидании Данило горячил стоптанными каблуками обросшие на зиму густой шерстью бока своей мохноногой чалой кобылицы, ловил на себе завистливые взгляды вестовых…
Лавы сходились нешибко.
Сдерживая шенкелями Мальчика, пенившего удила, Примаков бегло окидывал в бинокль местность; равнина, как по заказу, удобная для сабельной рубки, просторный клин, сдавленный перелеском и балочкой; видать, старая пахоть, судя по рыжему кураю. Балочка сухая, забурьяненная, опушенная по пологим склонам цапучим кустарником, не иначе древнее русло; ее-то и норовит приспособить для обхода он, комбриг, — ударит в скулу белой кавказской лаве. Вороньей стаей по осени тянут низко над землей деникинцы; на прикидку, не всю бригаду вывел из деревни генерал; хитрый лис Барбович битый, никак не угадаешь, что таит за пазухой. Все лето кружились в Приднепровье; не скрывает: учится у него, перенимает опыт.