Заметно, 1-й полк набирает бег. Лава даже отсюда внушительная: расправились крылья, выдалась голова. Пожиже против кавказцев; в том и расчет, наивная хитрость. Уж Барбович знает, перелесок с правого локтя наверняка скрывает засаду. А глядит генерал с той черной тесовой колоколенки; внизу, у церковной ограды, толчется большая доля бригады, готовая кинуться в седло. Пожалел — далеченько, трехдюймовка не дотянет, а то бы можно спугнуть алолампасника с нашеста.
От нетерпения у самого зачесались ладони. Хитрость на хитрость. Не из перелеска ударит, откуда ждет генерал, обойдет балочкой с противной стороны. Схлестнется вот Григорьев, потом отскочит, заманивая взъяренных деникинцев. Нарочно он, Примаков, выткнулся на чистое, для Барбовича; у локтя шумно возится в седле Потапенко, комполка-2. Не терпится полковому, напоминает прокуренным басом:
— Ой, гляди, Виталий Маркович…
— Не гуди в ухо.
Норов у комполка хохлацкий, упрямый, попер гуще:
— Дождешься, кажу тебе… Раскрошит Петра… на нас своротит. Чи не знаешь Барбовича? С виду такой… неудалый. А котелок варит.
— Пантелеймон Романович, вредно тебе надолго отрываться от противника.
Обиженно раздувая ноздри длинного кривого носа, Потапенко сдал на полкрупа мышастого, с пролысиной, легконогого горца. Не опуская бинокля, Примаков пожалел о своих словах, а вернее, тоне; вовсе не заслуживает комполка упреков. Храбрости ему не занимать; тем более не из тех он, кто склонен протирать штаны по тылам. Не знает, к кому больше и тянется, кто ближе; с Григорьевым легче ему, поменьше разница в возрасте, весельчак, совестливый, с самого начала собирают червонные сотни; Потапенко годами еще постарше, пасмурный дядька, колготной, вечно чего-то требует, что-то не по нему, но когда сотни его за спиной, как сейчас, и сам он возле локтя, покойнее на душе. А колготится Потапенко по дурному своему складу; дойдет до дела — рука не промажет.
Лавы вот-вот сойдутся. Комбриг привстал на стременах, прикипел к биноклю. В спину видит Григорьева, отколовшегося от плотного клина сажен на пять; хищно распялся над мечущейся гривой, вздернув остро локти. Клинок еще не вскинул, у ноги. Кто-то его подпирает. Ну да, комиссар, Евгений Петровский. Лошадь под ним не признал — рыжая, белохвостая. Позавчера у Мелихова напоролся военком на ручной пулемет; сам отделался свезенным коленом, треснувшими шароварами да кожаной фуражкой, залетевшей в бурьяны. Конь сгинул; на зависть скакун, гнедой, темногривый, бессарабских кровей. И кликали Бессарабом…
Сошлись! Закружились, завертелись; белая мерцающая пороша дыбом встала над головами. Силы неравные, Петру долго не протерпеть; отходить приказал не сломя голову, боже упаси и отрываться — не развязать рук бы вражеским пулеметчикам. Заманивать сюда к перелеску, вроде на засаду; отводят глаза генералу Барбовичу на церквушке, пускай старый лис погоняется за собственным хвостом. Махнул Михаилу Зюке, своему порученцу, — займет его место тут у осокоря. И одеждой и мастью лошадей сличимы; с порученцем останется один лишь вестовой.
— Даваните там!
Зюка скалил белые ровные зубы; прибивая пяткой конька на истоптанное Мальчиком, дергал из парусинового обтрепанного чехла бинокль; насунул и курпейчатую серую шапочку по-командирски на правое ухо. Не заметит генерал подмены: двое маячили и маячат.
Спустились в балочку. Увидав начальство, червонные казаки, нудившиеся с самой зари, без команды повскакивали на лошадей. Наставляя ухо на шум боя, Примаков шевелил Мальчика коленями; четверть часа у них есть; Григорьев вытащит из-под защиты пушкарей белую конницу. Потапенко вертится в седле, как сорока на жердине, строго озирается — ни одна бы живая душа не выткнулась наверх. Впереди по вилючей балочке загодя обосновались пикеты. Барбовичу не пришло бы на ум попользоваться этим укрытием; хотя навряд, невдалеке за полудюжиной колен русло круто отбивается от деревни. Версты две-три по голому. Нет, не выставится генерал напоказ, не из тех он самохвалов-вояк, кинется за перелесок…
Из-за кустов боярышника на всем скаку вымахнул верховой. В усатом лице его было такое — сердце екнуло у комбрига.