Что-то заставило Примакова обернуться. Отчаянно кружа над головой «турчанку», сквозь частый тын черных всадников пробивается Пантелеймон Потапенко. В горячке, туго соображая, комбриг даже поводья натянул. Мальчик, дрожа всем телом, мокрый, пенит обкровавленные удила, негодующе косится огненным глазом на хозяина: очумел, что ли? Комполка кричит ему. Да разве услышишь в содоме! Лязг стали, конское ржание, матерные хрипы. Едучая пыль скрипит на зубах, забивает ноздри, смешиваясь с потом, выедает глаза…
Дрогнула черная стена. Спиной почувствовал комбриг, — серые шинели, кожушки, ватники, разноперые шапки подперли дружнее; стальная пороша замельтешила яростнее. Сознания коснулось: «Пантелеймон разделался с приманкой в балке…» Сбоку, на вытянутую шашку, весело скалит зубы вестовой, Данила Ситник; за ним так же озорно и бесшабашно раздаривает удары Михайло Зюка; с левой руки, чуть поодаль, в пылище мелькнуло знакомое бровастое лицо…
Отвлекшись на малое время, Примаков едва сам не поймал раззяву. Осатанело наскочил горец, фартовый, загляденье, без бурки, в малиновом бешмете, полная грудь крестов на пестрых бантах; под стать и жеребец, карий в богатой сбруе из ракушек и серебряных бляшек. Дважды отбил удары; нанес сам: угодил в кривую, полумесяцем, шашку; заметил, болезненно сморщилось смуглое тонкое лицо горца — осушил, а то и вывихнул кисть. И тут же, будто из-под земли, кубанец в синеверхой папахе; матерый казачина, с грубыми, похоже как ножевыми, складками на впалых щеках, бурка сползла с плеча, оголив мятый самодельный погон из светло-зеленого генеральского сукна — неумело рисованы чернильным карандашом кривой просвет и звездочки, две; выходит, хорунжий, а получил недавно, небось за боевую удаль.
Пахнуло морозцем от трезвого прищура. Взгляд не выбелен одурью, не выморочен страхом и ненавистью. Так близко еще не доводилось сходиться с врагом, глаза в глаза. Вот, ухвати за тугой порыжелый от табачного дыма ус; шашками не скреститься — кинжалами. Где взять его в чертях, кинжал! Наган… Попробуй доберись до кобуры. Именно кинжал и засиял в кулаке кубанца; шашка болтается на темляке. А трезвый взгляд все полнится торжеством, привораживает…
Упустил важное, не уловил, как все же произошло. Потапенко!.. Скалит крупные редкие зубы, подмигивает, подбирая кулаком с занятой обнаженной «турчанкой» каплю под распаренным вислым носом. Тут же и кубанец… Ткнулся в шелковистую холеную гриву своего мышастого поджарого терца; синеверхая папаха втоптана в бурьян. Удивился нелюдской седине — бурыми кулигами испятнана темноволосая голова хорунжего…
Отдышавшись малость, оттертый уже червонными казаками, кинувшимися в преследование, Примаков все никак не отделается от недавнего. Что-то мог бы и сделать. Двинуть носком под брюхо терца… Крутнуть храпящего Мальчика… Длилось-то всего ничего, считанные секунды. А правда, сколько? Пять… десять секунд? Нет, не скажет. Провал в памяти. Но не час же! Крепко зажмурившись, встряхнул налитой свинцом головой. Шапочка чуть не слетела; укрепив ее, сделал командиру полка знак остановиться. Ноздри Мальчика пышут, мокрые пахи — ходуном; с губ, из-под потников падают мыльные шмотья.
— Отбой сигналь! — крикнул в самое ухо подвернувшему Потапенко.
Спрыгнул комбриг с седла. Ног не слышит. Обвел остывающим взглядом поле, где только-только гудела нещадная сеча; на голом, сером — темные холмики; вроде больше в бурках. Бродят подседланные кони. Рубка скатилась в падину. Гул доносится смутно. Да и нет уже той рубки, распалась. Барбович не дурак, уведет; нет ему расчету класть своих рубак в рейде, в чужом тылу. Где-то глубоко, чуял Примаков, сердцем понимал, дальше вклиниваться в их порядки генерал не посмеет, повернет обратно, на Дмитровск…
Окский железнодорожный мост целый. Знает Орджоникидзе и все же, выбравшись на взгорок, вскинул бинокль. Ржавый горбатый пролет четко виднеется на сером тяжелом пологе неба, подпаленном у самой кромки чахлым восходом. Чуть правее, на алом, хмуро темнеет водонапорная башня; теплым пятном в стылой дымке брезжит здание вокзала. Город за насыпью, в падине — торчат колокольни, трубы и макушки тополей.
Из Кром выкатили в полночь. Около четырех десятков верст до Орла по набитой насыпной дороге — пустяк для автомобиля. Надо же! Влетели в потемках в вымоину у мостка через Ицку. Покуда подогнали бричку. Схватились живо, как получили оглушительную весть; звонил из вокзала курско-московской станции начдив-9, Солодухин. Корниловцы оставили город с вечера; мосты, станцию, пути не взрывали; явно надеются вернуться, — высказали догадку на том конце провода.