Орджоникидзе как-то стало не по себе; нынче навряд ли написал Ильичу то письмо, во всяком случае, кое-что опустил бы. Войска воюют. В штабах — да, много неразберихи, и просто-напросто бестолковщины; его, члена Реввоенсовета армии и особоуполномоченного Реввоенсовета Южфронта при Ударной группе, бесит равнодушие иных командиров, преступное равнодушие. Вчера обрушился на начдива Мартусевича. Сонная муха! Пятаков его взял под защиту; командарм Уборевич поддержал; обговорили — менять Мартусевича Калнинем, комбригом-1…
Перевалили брянскую насыпь. У переезда, сразу за путевой будкой, мирно отдувается бронепоезд; приземистый, серый, в белых известковых смугах. Жерла пушек глядят на мост невдалеке. Движения никакого. Безлюдье. Такое, не поймешь и чей. Город будто вымер, редко над какой крышей схватывается дымок. Не заметно разрушений.
Обогнули сквер за проволочной решетчатой оградой, выкатили на привокзальную площадь. Тут следы боев есть. Разбитые брички, воронки, вывороченный булыжник; у афишной тумбы, обклеенной разноцветными бумажками, завалилась набок пушка, чумазая, в грязюке — разнесен прямым попаданием лафет. Чья же? Наверно, Геккер еще кинул, неделю назад. Тяжелый снаряд срезал угол кирпичного пакгауза; открытым щербатым ртом зиял черный провал. Здание вокзала отсюда, с тылу, не задето. Да, корниловцы станцию брали с бою. В том и загадка — оставили воровски, в вечерних сумерках.
В дверном проеме главного входа появился человек, худой, высокий, в распахнутой длинной шинели и офицерской мятой фуражке; узнав, вскинул темные округлые брови, заспешил по каменным истертым ступеням. Заметно прихрамывает; по откинутой правой руке чувствуется — совсем недавно расстался с палочкой. Прислонив пальцы к виску, представился.
Выпрыгнув из брички, Орджоникидзе прошелся, разминая отерпшие ноги; отметил, рукопожатие дружеское у Пятакова, но голос неприветлив — все же служебное положение сказывается.
— Поздравляю, Солодухин.
— Помогли. Спасибо. Не Павлов да Стуцка… не собрал бы и эти остатки.
— Вот кого благодари…
Протягивая руку, Орджоникидзе назвался; тепло, участливо глядел в вымученные глаза начдива. Видать, вымотался до предела, в чем и душа держится; дают, наверно, знать и старые раны.
— Виделись с комбригами нашими? Здесь, в Орле?
— На разъезде, в Божковке. Не доезжая станции Стишь. На бронепоезде я проскакивал. С полчаса, как воротился. Свои части я выдвинул по курской ветке, к Стиши. С бригадой Павлова уже соединились. Занимаем по высоткам оборону, в старых окопах Ярчевского.
— В городе разве войск нет? — подступил Пятаков.
— Эстонские части. Начдив Пальвадре в аппаратной. Комфронта на проводе. В Сергиевском.
— А Сталин?.. — оживился Орджоникидзе.
— Не скажу, товарищ член Реввоенсовета. Командарм Геккер там.
— А Москву можно?
— Думаю, ответит.
Поспешая за начдивом, Орджоникидзе расстегивал полушубок. Порывался еще из Кром добиться Иосифа — связь оборванная; теперь уж тот знает, наверняка выходил и на Кремль. Такие вести Ильич ждет в любое время суток. Распространяться не будет, просто пошлет привет из Орла…
Глава четвертая
Из штаба дивизии полковник Туркул вышел окрыленный. Галька издали почуяла настроение; радостно всхрапывая, тыкалась горячей сопаткой. Кобылица молодая, четырехлетка, гнедая, в белых чулках и с кокардой во лбу. Умница, стерва, бегает следом, как собака, привязывать не надо. А всего ничего — третий месяц. Пленница, по слухам, ходила под седлом чуть ли не у самого батька Нестора Иваныча; вранье все — шкуринский есаул цену лошади набивал. Спустил за ночь в карты всё из карманов и с пальцев, добытое за лето в Приднепровье и Северной Таврии; отыграться хотел заветным — кавказской шашкой, старинной, чеканного серебра с изумрудами, да Галькой. Привязалась. Балует…
Выпрашивает вот. Знает — дадут. Вынул из кармана легкой венгерки кусочек сахара. Шлепал по бархатным нежным губам, шептал на ухо:
— Девонька моя…
Странно, окрыленности хватило от порога генеральской приемной до коновязи. Добился своего, а вроде и не рад: идет с отдельным отрядом по красным тылам. Позавчера еще сдавал полк, 1-й офицерский имени генерала Дроздовского — шефа полка, полковнику Румелю, горел, жаждал вырваться из фронтовых объятий и предаться вольной волюшке, сиречь партизанству. Он, кадровый офицер, не такой уж в душе и партизан, вовсе нет; доказать хотелось, что подобные рейды — удел не одной конницы. Пехота тоже может кое-что в тылу противника штыком. Не скрывает, августовский рейд донских казаков Мамантова не дает покоя; тому способствовали газетчики и осважники, трубившие на всех перекрестках о «полете донской стрелы»…