Высказаться лучше, чем промолчать. Понимает Туркул, что все это говорится л и ч н о ему; прозвучал горестный упрек. Казалось странным самому себе, что в нем не вспыхнула обида, хотя слова умудренного опытом генерала крепко задели за живое. Некстати вспомнился и пленный штабс-капитан в Дмитровске, бывший штабс-капитан, бывший дворянин. Единомыслие поразительное: его, Туркула, русского офицера, обвиняют в жестокости, бездушии…
— Горько слушать слова ваши, Иван Григорьевич… Призываете проявлять к врагам великодушие. А вы другого не видите… Оглянитесь! Вон где наша беда… Тыл! Что делается там?! Пьянство… спекуляция чужим… награбленным! Живут одним днем. Разложение полное! И это все… русские офицеры, дворяне… Сколько нас тут, на фронте? Одна десятая есть ли? Тыл не поддерживает… наоборот, разлагает боевых офицеров. Отпускаешь поручика в отпуск, на месяц… Нет уже три! А в интендантствах что творится?! Союзники понавезли до чертовой матери… а где это все на фронте? У каждого второго — рваные сапоги! А какое получаем пополнение? Мобилизованные крестьяне разбегаются, с-скоты… Ставим в строй пленных — еще хуже… Бунтуют! Тыл гниет…
— Тыла не знаю я, Антон Васильевич. Как и вы, не выхожу с передовой…
Увядал, собирался, как ежик, генерал. Сказать больше нечего. Поднялся, усталой вихляющей походкой кавалериста добрался до высокой для него кровати. Сесть на постель без помощи рук не сумел.
Не пришлось по-людски проститься с генералом. Во дворе Туркул застегивался и утягивался портупеей. От ворот уже начал палить из винтовки, выхваченной у кого-то из пробегавших вестовых. Не знает, как там собирался в избе Барбович.
Из рассветного мокрого тумана на деревню навалилась конница и пехота красных. Стоявшая в охранении 4-я рота встретила залпом. Это и помогло. Малая заминка в цепях противника дала возможность выставить пулеметы и развернуть гаубицы. Конники успели-таки захлестнуть околицу. Отогнали шрапнелью…
Бригада Барбовича отвлекла на себя конницу. Тут же на глазах сошлись две лавы на тесном выгоне; лес мешал, не давал развернуться. Оглядевшись, Туркул предпочел для себя надежным отступать. В деревне зацепиться не за что; нет даже канав, куда бы можно залечь. А пехоты вражеской — тьма-тьмущая. В бинокль видать. Облегчил душу и Барбович: подослал порученца с приказом, как вышестоящий, отходить на Дмитровск…
Втянулись в лес. Опасно по голому, вдоль речки. Речка Нерусса; видать, глубокая — вздулась после осенних дождей. Переправиться бы для верности, от погони; неизвестно, что на правом берегу.
Отдышались. Колонна ожила: смешки, завязались разговоры. В 4-й роте обнаружились трое, чудом спасшиеся. Поглотила их красная лава; остались живы: попадали от шашек под копыта. Синяками, страхом и отделались. Подбив Гальку, Туркул окликнул одного, темноглазого, цыганковатого солдата с болтавшимся оторванным малиновым погоном:
— Страшно?..
— Да рази ж упомнишь, господин полковник… Сигают копыта над головой!..
Из глубины строя раздался молодецкий голос:
— А хорошую пехоту ни одна кавалерия ни в жисть не возьмет!
В Дмитровск не попали. На полдороге встретили конный разъезд. Город у красных. Давали крюк еще в два десятка верст. Среди ночи, измотанные, голодные, добрались до станции Комаричи. Тут ждала телеграмма: он, Туркул, назначался командиром 1-го Дроздовского полка. Подковырнул-таки генерал Витковский. «Назначаетесь». Будто до этого им и не был.
Схватился Туркул за голову. Мало что осталось от полка. Всего-то за какие-нибудь полторы недели. Разбросан поротно в ближних деревнях. Люди уже стали терять чувство единой силы полка. Свел все батальоны в село Упорой…
Ждала в Комаричах и печальная весть. Разгромлен 3-й Дроздовский полк; погиб и сам командир, генерал-майор Манштейн. Только что сформированный полк; в глаза не зрил его Туркул. Выдвинут был на правый фланг, по соседству с корниловцами. Беда навалилась у станции Поныри, по курской ветке. Полк не видал, зато знал командира…
Были дружны с ним, не так как со Скоблиным. Постарше их, но называли его по имени — Владимир. Вместе протопали в 18-м весной от самой Румынии до Кубани с покойным — тогда еще полковником — Дроздовским. Хлебнули по ноздри. Где-то под Ростовом взрывом снаряда Манштейну оторвало руку; золотой генеральский погон так и свисал с пустого плеча на одной пуговице.
Подумалось Туркулу о старике полковнике Манштейне, отце Владимира, знаменитом на всю Добрармию «Деде», — воевал еще со Скобелевым на Балканах. Души не чаял в сыне, кажется единственном…