— Тебе б только жрать, падло, только жратва на уме! Не сегодня-завтра дезинтегрируют, а ему бы продукты переводить! Забирай свой матрас, проваливай к параше? Глаза б мои на тебя не смотрели...
Фраза насчет глаз прозвучала довольно забавно.
— Стой, куда?!
— Сами же сказали — «проваливай»!
— Ты и рад. А зарядку?...
— Да я сейчас, матрас отнесу...
— Поговори... Где ты тут? А ну, становись на расстоянии вытянутой руки! Та-а-к. Ты, Хмырин, можешь не участвовать. Будешь в коскоре заниматься, а пока ни к чему. Нам — обязательно.
И в мыслях у Хмырина не было участвовать. Он ухмыльнулся — до чего, однако, этот счетовод Гацкий пристрастился командовать! Вот в ком пропал не то что старший полковник — генерал от целесообразности!
— Приготовился'?
— Так точно.
— Тогда первое упражнение начи-най! Раз-два-три-четыре! Раз-два-три-четыре! Раз.. Ты никак сачкуешь, падло?!
—- Ничего не сачкую! Чуть что так сразу! Не могу больше терпеть, вот я сейчас голову о стену разобью! Чем так страдать, лучше уж разом!..
— Кишка тонка? И кончай ныть! Не дам тебе поблажки все равно! Не дам потерять здоровье! Думаешь, если погромче вздыхать, так я поверю, будто ты упражнение делаешь? Да что я, первый день тебя знаю?!
— Я вздыхал, потому что запыхался...
— Нет, я ему парашу на голову надену? Еще упорствует! А коленки почему не трещали?
—Ах коленки... Ну, я больше не буду, Гацкий! Честное старшеполковничье, не буду больше! Давайте переходить к следующему упражнению, давайте, а?
— Твое честное слово... Тьфу... Переходим ко второму упражнению нашего комплекса. Второе упражнение начи-най! Раз-два-три-четыре-пять-шесть! Раз-два-три-четыре-пять-шесть?
Они, пожалуй, минут сорок мучили свои старые мышцы и кости. Запыхались оба. И все же в качестве последнего упражнения пробежали по камере несколько кругов. Кажется, Дохлых схитрил на один круг. Во всяком случае, Гацкий его за это отругал. Но как-то вяло. Должно быть, уморился.
— Переходим к водным процедурам, — такова была последняя команда.
— Молодцы, что не поддаетесь. И бегали по камере здорово. Стены дрожали, — шумливо похвалил Хмырин.
Старики никак не отреагировали на похвалу.
Хмырин попытался представить, что сейчас делается дома. Наверное, Ираклий в школу собирается, Гортензия — на службу. Синтезатор, наверное, гудит, синтезируя на завтрак бутерброды и кофе. Хмырин проглотил разом набежавшую слюну. Голод, однако, давал себя знать и здесь. Стало быть, первоначальный шок уже прошел...
Да черт бы с ними, с бутербродами, а вот погреть кишки кофейком Хмырин не отказался бы. Уж очень холодно в бетонном гробу. Холод вроде и не сильный, но глубоко проникающий — особый, казематный. И как старички до сих пор держатся, бедолаги? Да лучше бы уж сделали нехитрую машинку для умерщвления брачелов, если неохота руки марать...
Гортензия на службу придет — все кинутся ее поздравлять. Как же — доказала на брачела! Гражданский подвиг? Все обязаны поздравлять, пусть даже кому-то и противно это делать...
Начальство Гортензии премию выпишет. Уж как водится...
Сыну в школе завидовать будут. Ираклий окажется героем дня, его поставят возле учительского стола и потребуют рассказать со всеми подробностями. Потом, вероятно, поведут в другой класс, в учительскую, может, соберут всю школу...
Парень будет горд. Даже, наверное, зазнается. Такой возраст... Неужели ничто в нем не содрогнется, ничто не возникнет, напоминающее жалость, сострадание?..
Не возникнет и не содрогнется. Разве ты, Хмырин, содрогнулся, когда на твоих глазах разоблачили дедушку Хренина, отца твоей матери, разоблачили и увели, а дедушка, в отличие от тебя, не хотел соблюдать правила, упирался, пытаясь что-то объяснять, оправдываться? Не содрогнулся. Однако же., было нечто — неопределенная и как бы беспричинная печаль, неудовлетворенность непонятно чем, томление... Да разве в человеке только один комплекс засел с незапамятных времен?..
Однако не выкинешь из памяти и другое — было, ужасно весело, не терпелось побежать на улицу и похвастаться приятелям.
Так то был дедушка, не отец...
Дедушки бывают ближе отцов. Вспомни, как ты любил дедушку Хренина, как он баловал тебя, как спасал от гнева родителей...
Да помню, не рви только душу!..
А заняться решительно нечем. Пусть бы тюрьма, но зачем потемки?!
— Вот так мы, Ерема, и поживаем, — нарушил наконец Гацкий тягостное, как сама темнота, молчание. — Не всякий выдержит. Одно спасение — почти каждый день подкидывают нам свежеразоблаченных. Для них — жизненная катастрофа, для нас — радость. Спать бывает тесновато, но каждый разоблаченный — это как воздух, как свет, как вода, как пища! Впрочем, как пища — не каждый.