Гортензия засуетилась, захлопотала, приглашая наглого майора к столу.
Сел. Между Гортензией и Ираклием. На его, хмыринское место! Ираклий вежлив. Но не более того. А менее — нельзя. Опасно. Хотя и не подлежит парень разоблачению, а все-таки... Молодец, сынок. Когда только успел научиться столь правильному и выверенному поведению? Может, сегодняшнее событие, не знаю, какое, но знаю — серьезное, научило?.,
А она, она! Того и гляди — умрет от умиления и счастья! С-с-с...
Что это у него за бумажка? А, официальное освобождение от налога! Но она же отказывалась?..
А он настаивает. И принес — сам. Хотя обычно посылают по почте. А он — сам. Нашел благовидный предлог. Наверное, врет, что в этом его служебный долг... Какое смирение на роже!..
Взяла бумажку. Убедил. Это, положим, правильно. Лишней энергии — ни джоуля. Как они дождутся, пока заряженный коскор вернется? Поголодать можно, ничего. Опасней холод...
Отправили Ираклия спать. Усмехнулся язвительно, однако так, что не придерешься. Молодец, сынок!
Сами — остались... Э-э-э, ну нельзя же так! С первой встречи! Э-э-э?..
Забыв обо всем, Хмырин исступленно заколотил в иллюминатор. Обезумел! Хотя, спрашивается, с чего бы? Ожидал чего от одинокой нестарой женщины? И с какой по счету встречи взрослые люди должны делать это? Ну, не майор бы к ней со справкой пришел, а другой кто-нибудь, без справки, какая, в сущности, разница!..
Конечно, иллюминатор натиск выдержал. Он рассчитан ого на какие нагрузки. И там, снаружи, не услышали ни звука — легли преспокойно в постель. Впрочем, Гортензия только старалась выглядеть спокойной, а на самом деле очень волновалась. Ее аж трясло всю, как начинающую пятнадцати летнюю. Да и майор... Ну не были они развратниками!.. И все же...
«Неужели майоры не знают, что брачел из коскора все видит?..»
Не смотреть бы Хмырину в иллюминатор. Ведь он сколько ужасов пережил за последние дни! Задернуть занавеску и не смотреть!
Казалось бы, чего проще. Чего правильней. И он задергивал занавеску со всей доступной ему решительностью и поворачивался к иллюминатору спиной, но решительности хватало ненадолго, ужасное, невыносимое зрелище притягивало к себе со страшной силой!
Никогда он э т о г о не наблюдал со стороны. И не знал, насколько э т о может быть гадким, если глядеть со стороны...
Впрочем, если бы там, в постели, не было Гортензии, а была любая другая женщина, то Хмырин, скорей всего, чувствовал бы себя чем-то вроде хладнокровного и пытливого исследователя. Но в постели была именно Гортензия.
Когда Хмырин был на грани полного помешательства, когда он собирался начать крушить все внутри коскора, что недешево обошлось бы ему, ибо эта нештатная ситуация предусматривалась, —только тогда вмешался деликатный компьютер.
Загорелось табло:
«Успокойся. Будь мудрым. Возьми себя в руки. Это — жизнь. Глупо сходить с ума из-за естественных человеческих проявлений».
— Ничего себе — «естественные»! На глазах у постороннего!
«Откуда им знать?»
— Майору-то?
«А что майор? Многое он знает из того, что выходило бы за рамки узкой специализации?»
— Ну-у...
«А бабе своей ты об односторонней прозрачности иллюминаторов рассказывал?»
— Она не интересовалась техникой...
«Вот и майоры техникой не интересуются!»
— И верно...
Крыть было нечем... Как хорошо, что нечем было крыть!
Пообщавшись с безмолвным табло, Хмырин успокоился, словно пообщался с мудрым и очень доброжелательным собеседником. Вспомнилось: «Провести остаток жизни в размышлениях, в общении с предшественниками — не так уж плохо.. »
Еремей улыбнулся, лег в удобную зыбку, спиной к зашторенному иллюминатору. В коскоре было тепло, уютно, слегка пахло озоном. Там, в жилой ячейке, куда хуже, холоднее... Хотя вдвоем, конечно, тепло...
Вдруг опять потянуло глянуть хоть одним глазком.
Повернулся — а табло горит:
«Подглядывать грешно и несолидно».
Сделал вид, будто и не думал подглядывать. Снова закрыл глаза. Гудение приборов убаюкивало. Однако не спалось. Уже которую ночь не спалось! Перед глазами было все то, что подсмотрел, плюс фантазии. Бешенство отошло, но горечь и тоска остались.
Снова Хмырин открыл глаза. Ожидал увидеть на табло прежнюю надпись. Но там горела другая.
«Тоскливо?»