Разом исчезла, перестала давить та самая, сгущавшаяся в воздухе напряженность, она как-то незаметно рассосалась, и на ее месте осталась простая и ясная ненависть. Прозрачная, как свежий воздух.
Конечно, ненависть не может сделать счастливым того человека, на которого она обращена, но она может сделать его спокойным, если он знает, что это всего лишь бессилие и страх, а не коварство и вероломство.
Впрочем, настоящего спокойствия не было. Ираклий еще не знал, что уже вступил в тот возраст, когда настоящего спокойствия и не будет, ждал, что вот-вот все утрясется, и возвратится желанное равновесие души, а оно не возвращалось, все время стояли на его пути какие-нибудь непростые мысли, какие-нибудь неотложные размышления. То о Паршивцеве, загадочном и все более притягивающем к себе, то об отце, все более удаляющемся, теряющем контрастность перед мысленным взором.
И даже в голову Ираклию не приходило, что его отец дома, сидит себе в коскоре, все видит и даже понимает, поскольку уже изучил артикуляцию всех обитателей ячейки. И уж, конечно, помыслить не мог Ираклий, что и отец, и память ограниченного человеческого контингента крайне озабочены его, Ираклия, проблемами, спорят, даже ссорятся друг с дружкой, словно у них вот-вот появится возможность как-то повлиять на события, разворачивающиеся снаружи, и можно будет дать совет...
В одну из ночей обитателям жилой ячейки приснились странные сны.
Паршивцеву приснилось, будто он сидит с брачелом Хмыриным в некоем заведении и выпивает, а брачел хлопает его по плечу, толкует о том, что брачелы и люди — братья, толкует про всемирную солидарность, про освобожденное Солнце и возрожденную Землю, про разум и прогресс, про интернационализм и космополитизм. В конце концов они целуются, и Паршивцев не испытывает ничего похожего на брезгливость, ему нечего возразить Хмырину, он с ним во всем согласен, ибо любят они одну и ту же женщину, одного и того же сына Ираклия, а ненавидят одни и те же идиотские законы и правила?..
Гортензии приснилось, будто явился к ней ее бывший муж, весь опутанный колючей проволокой; будто смиренно простил ей все — и разоблачение, сделанное по недомыслию, и майора целесообразности; будто бывший муж даже ходатайствовал о Паршивцеве и вообще обо всех возможных брачелах мира, чтобы она больше никого-никого не разоблачала...
Ираклию приснилось, что его бедный отец влетает в окно жилой ячейки верхом на розовом облаке, и во всем мире становится вдруг так светло, как вообще никогда и нигде не бывает, и говорит отец Ираклию вкрадчивым голосом, чтобы Ираклий слушался дядю Паршивцева во всем, потому что дядя Паршивцев ему только добра желает; а еще говорит отец, что скоро настанет такой миг, когда оковы тяжкие падут, и в мире станет столько тепла и света, сколько никому никогда не снилось; а под конец отец рассказывает сыну странную сказку про то, как некий Дай уехал в какой-то Китай...
А Хмырину приснилось то же самое, что Паршивцеву, с зеркальной точностью.
Неужели сквозь бронированную обшивку коскора что-то неведомое, неизученное, непостижимое могло в определенные моменты проникать?..
8
После школы Ираклий, как и было задумано, поступил на факультет ВКК. А друг Ювеналий — на свой факультет. Они стали встречаться гораздо реже. У каждого появились новые друзья, новые интересы. И когда Ираклий с Ювеналием рассказывали друг другу о своих факультетских делах, о впечатлениях, то тому и другому слушать было скучновато, рассказывать — иное дело.
Жизнь у Ираклия теперь так складывалась, что не возникало причин особо советоваться с кем бы то ни было, в том числе с близкими родственниками; парень чувствовал себя вполне взрослым, способным без посторонней помощи решать свои проблемы.
Конечно, отчим и мать думали иначе. Но Паршивцев мягко пресекал попытки матери попусту поучать и контролировать парня, он утверждал, что делать это стоит лишь в случае самой крайней необходимости, хотя его самого, вопреки логике, подчас так и подмывало...
Как-то Ираклий привел в дом девушку. Чернявую и горбоносенькую. Чем-то слегка похожую на майора. Посидели, побеседовали о том, о сем. Попили, как водится с незапамятных времен, чаю.
Потом ребята натянули скафандры и ушли гулять, провожаться. А Гортензия едва дождалась, пока они уйдут.
— Брачелка! Типичная брачелка! — вскричала она, промокая рот белым платочком.
Напрягся внутри оранжевого снаряда невидимый и неслышимый Хмырин. Ему страстно захотелось заткнуть Гортензии рот. Аж руки зачесались.
А между тем майор целесообразности на ходу подыскивал единственно правильные слова: