А потом Ираклий рассказал, как было дело там, в космосе.
Стада паслись себе и паслись. Ничто не предвещало никаких революций. И вдруг одно стадо в полном составе как кинется врассыпную! И пастух заодно со всеми!
Я сразу понял — хотят протаранить ЖЗ! Надеются, что хоть кто-нибудь достигнет цели. А пилотировать не умеют! Ни в зуб ногой — друг с другом сталкиваются, кружатся на одном месте. Флагмана, конечно, сразу сбили...
Ну, думаю, все! Погибла революция! Ведь мы стреляем! Все стреляем! Плазмоиды летают так густо, что, кажется, ничто не может уцелеть! Я-то, конечно, луплю мимо, для вида только, а остальные...
Смотрю — и остальные лупят в белый свет! Невозможно не попасть, а не попадаем! Фантастика!
Однако и от случайных попаданий вспыхивают коскоры. Один, другой, третий... И только последний на первой космической скорости, не спеша так таранит ЖЗ...
Словом, фактически это не они, а мы совершили революцию! Мы, которым было что терять!
— Это хорошо, сынок, — генерал кладет руку Ираклию на плечо. — Целесообразность разрушена, и не надо делить победу. И не надо больше ничего разрушать. И не надо никому знать лишнего...
Он говорит так, а сам не уверен, правильно ли говорит. Он в компании самый трезвый и самый дальновидный. Он спрашивает себя:
«Ты рад тому, что случилось?»
И сам отвечает:
«Еще бы, конечно».
«Но ведь тебе и так было неплохо».
«Верно. Лучше уж никогда не будет».
«Зачем же ты мечтал о том, чего тебе не надо?»
«Кто может ответить на такой вопрос? Никто не может. Однако очень приблизительно я бы сформулировал так: целесообразность дает человеку сытость и покой, нецелесообразность — свободу и счастье».
«Но если эта свобода убьет тебя, генерал?» «Значит это убийственная свобода. Значит бывает и такая».
Март, 1992