Хорошо, что падать пришлось сравнительно не высоко. Метра два. Но и с такой высоты сверзившись, не мудрено сломать ногу. Или еще что-нибудь. И тогда верная дезинтеграция...
Упал он больно. Хмырин отбил ноги и ободрал ладони в кровь—автоматически подстраховался руками.
— С благополучной посадкой! — ехидно сказали из тьмы. — Скоро ты будешь ежедневно совершать мягкие посадки, пора приучаться!
— Я эту науку уже прошел. Я был вождем коскоров, и посадок в моей жизни было...
— Чего ж тогда кряхтишь и стонешь?
— А вы чего? Нет бы предупредить! Вдруг бы я свернул шею!
— Извини уж. Не успел предупредить. Пока придумывал ответ на твой «пламенный привет»...
— Ничего не видно, черт... Пока глаза адаптируются...
— Они не адаптируются. Я уже давно сижу, пожалуй, месяц. Или год. Тьма здесь абсолютная. Говорят, даже на окнах стоят ограждения из алюминиевой фольги, чтобы лучи муниципального солнца не тратились на человеческий брак.
— Целесообразность?
— Да, образцово-показательная?
— А не пора ли нам познакомиться?
— В самом деле! Меня звали Гадскиным, пока я числился человеком. Хотя на самом деле я — ГаЦкий.
— А я — Хмырин, Еремей. Тоже фамилия не подарок.
— Естественно. Обладателей благозвучных фамилий разоблачали первыми. Когда еще?
Вдруг Хмырин почувствовал, что рядом еще кто-то есть.
— Ой, кто здесь еще?
— Дохлых я. Старший полковник.
—А ну вали отсюда, волчара! Подкрадывается вечно, привык пугать мирных брачелов? Это тебе не в конторе, полковник, дерьма тебе половник!
— Товарищ Гацкий! —захныкал Дохлых. — Опять вы меня унижаете при новичке, опять терроризируете, словно вы матерый уголовник, а не тихий счетный работник! Сколько раз повторять: я лично никого никогда не разоблачал, я был теоретиком...
— Заткнись, гнида, не ной И чтоб я этого поганого слова «товарищ» больше не слышал. Марсианский шакал тебе товарищ!
Эту перепалку в кромешной тьме Хмырин слушал в полной растерянности, в изумлении. Его из дома забирал майор, и каким же большим начальником казался! А тут, в бетонном мешке, в недрах «абсолютно черного тела», живой старший полковник! Вот умер бы Хмырин, и ни разу в жизни не побеседовал с таким важным чином.
Потом, когда изумление и растерянность несколько поослабли, Еремей счел необходимым заступиться за бывшего теоретика. Ну подкрался — и подкрался. Раз такая привычка у бедняги.
— Ну не надо, отцы? Что такое! Мы все теперь в одном положении, мы считали себя всю жизнь людьми, а оказались брачелами, какие могут быть теперь счеты, когда мы превратились в ничто, и нам лишь о вечном стоит говорить и думать...
Вообще-то сам Хмырин еще не готов был думать о вечном. Он готов был о том думать, как станет рабом коскора, что само по себе, быть может, ужасней дезинтеграции. Но все-таки еще долго будет жива память, будут приходить в голову какие-нибудь мысли, и только не будет права быть свободным человеком среди свободных человеков, но разве это великая потеря, ежели не абсолютна свобода, и человеки не абсолютны...
— Э-э-э, парень! — гордо возразил Гацкий. — Разве не учили тебя с детства, что брачел всегда сам про себя знает, что он брачел? Или ты теперь подумал, что и в этом тебя обманули? Не-е-т, парень! Я с самого рождения знал, что я — брачел, причем не полукровка, а чистокровный, породистый! Да, я вынужден был это скрывать. А что делать, если сила на стороне Целесообразности? Но в душе я всегда гордился.
— Что значит «чистокровный»? — Хмырин вдруг неожиданно для самого себя почувствовал обиду. — Я думал, человеческий брак — он и есть человеческий брак...
— Идиот! Это не брак! Это сорт? Человеческий сорт! Не самый, кстати, низкий!.. Но, в общем... Миллионами разоблачают. Откуда нас столько? Нас в лучшие времена не было столько. Значит... Значит всякий разоблаченный — брачел. И не имеет никакого значения — чистокровный, не чистокровный... Кажется, я запутался. И тебя запутал. А чего мы, собственно, стоим? Ну-ка, милости прошу за мной...
Невидимая рука нащупала во тьме хмыринское плечо, взяла его под руку. Пальцы были длинными, костлявыми, слегка дрожали.
Хмырин сразу представил Гацкого целиком. Решил, что он должен быть высоким, худым, патлатым. Ужасно захотелось проверить свою догадливость наощупь. Едва удержался.
— Ступай за мной, не бойся, я чувствую себя здесь, как летучая мышь. Кажется, я уже излучаю и принимаю ультразвуковые колебания... Пол здесь ровный, пригнись немного, а споткнуться не бойсь...
Камера показалась необъятной. От одного конца до другого Хмырин насчитал двадцать три шага. Впрочем, это мог быть очень длинный коридор.