Мы входили под величественные своды школы с волнением, предчувствием чудес, ожиданием чего-то настолько волшебного, что просто обязано вскоре обогатить нас и, как говорили тогда педагоги, «сделать нас людьми». И они это делали. Тогда по радио часто звучала песенка:
В школьное окно смотрят облака,
Бесконечным кажется урок.
Слышно, как скрипит пёрышко слегка,
И ложатся строчки на листок
Разве не чудо, ежедневное, тихое, светлое. Обычные вещи — чернильница, авторучка, промокашка, тетрадки, доска, исписанная мелом, учительница с журналом в руках («А сейчас Сережа Степанов выйдет к доске и решит нам это уравнение») — и ты сам среди этого волшебства, тянущий руку («Вызовите меня, меня, я же выучил урок!»), и девочка в капроновых бантах в косичках, шепчущая тебе подсказку, и ее девичий запах, волнующий, заставляющий сердце биться часто-часто, и первое тепло с робкой зеленью берез, и поток солнца льющийся из огромного окна, зовущий наружу, в бурные потоки юности.
Конечно, отцы наши были товарищами, сильно занятыми важными государственными делами, да и видели мы их по большей части пару-тройку воскресных часов и в отпуске, но и тогда они для нас были почти недоступны. Нет мы на них не обижались, не требовали внимания — во-первых, бесполезно, а во-вторых и в-третьих, сами того не подозревая, пап-мамы воспитывали нас своим примером, своим отношением к работе, а этот педагогический прием во все времена считался наиболее эффективным. И вот результат — нам было элементарно стыдно плохо учиться, перечить «самым сильным» учителям города. А во дворе, а в кругу семьи или в гостях — стыдно было сознаться в том, что не прочел книги, которые читали, хвалили, цитировали твои друзья. Так же, обязательным считалось заниматься спортом, активно участвовать в общественной работе, в художественной самодеятельности, «прилично вести себя в обществе». И конечно, над нами, как праздничные знамёна, реяли уважение и авторитет наших отцов. Их вроде бы рядом не было — но они всегда были поблизости, над нами, впереди, во главе колонны.
Только в последние годы, когда мой отец сильно сдал и все чаще заговаривал об отставке, пенсии и желании «отдохнуть на лоне природы», походить босиком по траве, посидеть на берегу реки с удочкой — только сейчас отец приблизился к сыну и «стал натаскивать», как опытный кинолог служебную собаку.
Но увы, так получилось, что нам довелось взрослеть и перенимать опыт стариков в эпоху перемен. Конечно, мы догадывались, что это не какой-нибудь «буржуазный империализм с агрессивной военщиной», а наши отцы устроили очередную революцию, и весьма серьезно к ней подготовились. Не зря же в мутных топях застоя созревали революционные настроения, не зря же в самых высоких номенклатурных кругах обсуждались планы по реорганизации экономики, демократизации политики, не забывая под это дело воспитание нового прогрессивного человека, свободного в проявлении экспериментальной идеологии. Пока низы терпеливо восхваляли руководство, привычно трепеща перед силовыми ведомствами, наши отцы готовили перестройку с реорганизацией. А мы, их верные сыны, готовили себя к занятию мест банкиров, топ-менеджеров, морально готовились к тому, чтобы мягко и ненавязчиво стать миллионерами, со всеми их некогда ненавистными буржуазными привычками.
Разумеется, помнили мы и лозунг Ленина о том, что революция только тогда чего-то стоит, когда способна себя защитить. И наши отцы готовили силовиков к охране своих богатств, защите жизни, чести и достоинства свежих нуворишей. Но, во-первых, не все новые революционеры смогли вписаться в резкий поворот, во-вторых, почти не обратили внимания на возмужавшие силы сопротивления, которых представляли разные там антисоветчики, диссиденты, преступники, а то и просто предатели.
В этом болезненном месте новейшей истории и произошел раскол, между идеологией отцов и детей, заветом моего отца и моей личной совестью. В столь мощном потоке идей, в грохоте орудий, среди воплей ораторов и шорохе перераспределения финансовых потоков — моя тихая мама сыграла огромную роль, во всяком случае, для меня, но впоследствии и для окружения.
Моя скромная родительница, которую и разглядеть-то из-за широкой спины отца было затруднительно — да! — эта слабая болезненная женщина однажды предложила сходить с ней в церковь. И это посещение храма Божиего, в сущности, перевернуло всю мою жизнь, и поставило меня с головы на ноги. Мама созналась в том, что у нее обнаружили смертельную болезнь. Она смирилась с мыслью о кончине, но одно лишь не дает покоя — моё неверие. Я стал убеждать маму, что это не совсем так, вера у меня есть, — та самая детская чистая естественная вера в Бога, от крещения в младенчестве. А чтобы подтвердить свою добрую волю и успокоить мать, я сходил в храм, поддерживая слабеющую мою старушку — и как-то просто, естественно, гармонично почувствовал себя дома. Будто и не покидал родного очага, а лишь на время отпуска выехал на курорт подлечиться.