Отец какое-то время пытался называть меня Германаном, но я презрительным молчанием покрывал эти языческие попытки, а откликался лишь на имя Александр. Чуть позже выяснилось, что окружающие представители прогрессивной общественности называют меня прозвищами типа Сашка, Шурик, Санька, а я вынужден откликаться, так как длинное полное имя Александр народу непривычно. Как-то явилась к нам в гости одна весьма представительная дама из министерства по имени Ваше сиятельство — так обращались к ней со всем уважением. Услышала она, как меня называют усеченными кличками вроде Саня или Шурик, а я отзываюсь — подозвала к себе и громко, так чтобы все слышали, сказала: «Никогда не позволяй называть себя, прости Господи, Саней. Не позволяй оскорблять своего небесного заступника! Ты носишь царское имя Александр, уважай его и требуй, чтобы именно так тебя все называли!»
Закончилась именная баталия тем, что по имени меня перестали называть вообще. Разве только в официальной обстановке, да и то в комплекте с отчеством, которое тоже не из простых — Константинович. Чаще слышал обращение типа Старик, Чувак, Дражайший, Уважаемый, или на работе — Босс, Шеф, Старшой, а то и вообще никак. Но с германием в качестве кристаллов для микросхем приходилось работать, хоть разбираться в технических терминах не очень-то и стремился. Все казалось, что эта вычурная словесная эквилибристика придумана исключительно, чтобы запутать или потщеславиться. Конечно, помогал в меру своих сил, но прежде всего с помощью внутренней молитвы, наружу никак не исходящей.
Медленно и смачно поедая трюфельный торт («ничем от иных не отличаться!»), вернулся внутрь и обнаружил негасимый огонь самодействующей молитвы. Я всё приму, смиренно и спокойно, только не дай нам убивать людей. Пусть меня растерзают дикие звери, пусть меня распнут вниз головой как Петра, только не дай, Господи, Светлане, мне и кому-то еще из моих людей убивать. В наступившей мягкой тишине прозвучали двенадцать ударов сердца, двенадцать Иисусовых молитв, и я добавил: впрочем, да будет Твоя воля, Господи, а не моя. Кто я такой, чтобы решать кому жить, а кому не очень. Вот именно, произнес я или кто-то другой.
Глава 4. Сим победиши!
Слова таинственного монаха, сказанные в подземелье, трижды прозвучали во мне в течение всех этих передряг: «Крест не снимай никогда — святыня сия чудотворна и охранительна». В это время также трижды нательный крест напоминал о себе, обжигая на подобие раскаленного до красна металла. Мысленно произносил молитву «Да воскреснет Бог…» и продолжал воевать — именно таким образом представлялись самому себе мои действия.
Сейчас выдалась минута покоя, и на меня хлынули воспоминания о событиях внешне ничем особенно не поразивших, но на самом деле круто повернувших жизнь. Я тогда «заболел» Афоном, не нашим Новым черноморским, а старым, греческим, что на полуострове Эгейского моря. Помнится, читал книги про Афон, снилась мне по ночам Святая гора. Поэтому и нашел в Москве Афонское подворье Пантелеймонова монастыря. Как вошел в церковный двор, так сразу погрузился в греческий изыск — цветы, беседка, вход в храм — всё напоминало тропики Средиземноморья. В храме пахло сладким дымком афонского ладана. Диковато озираясь, робко прошел в правый придел, по привычке занял очередь к седому старцу, принимавшему исповедь. Слева от меня находилась икона великомученика Пантелеимона, справа, как потом выяснилось — образ преподобного Силуана.
Увидев меня, старец подозвал огромного монаха, велел увести себя в алтарь. У аналоя встал и продолжил исповедь иеромонах помоложе. Устал старичок, подумал я, совсем немощный. Из алтаря вышел давешний громила в стихаре, почему-то подумал, что он телохранитель старца, может ему приходится носить его на руках. Подошел он ко мне, склонился к моему уху и шепотом произнес: «Старец благословил проводить вас к нему в алтарь» — подхватил меня под локоть, под удивленные взгляды очередников провел сквозь узкую дверь внутрь. В таком мистическом месте, где чудеса ежедневная норма, я даже не удивился, как телок на привязи поплелся вслед гиганту в сумрак тесного алтаря, где в высоком кресле, наподобие вольтеровского, сидел сухонький старичок.
— Ты на исповедь пришел? Сделай три поклона престолу и приступай к исповеди.
Я трижды поклонился, достал из кармана свернутый вчетверо листок с перечнем моих преступлений, полушепотом зачитал. Старец одобрительно кивнул, подозвал к себе, накрыл лентой епитрахили пустую до гулкости мою голову, отпустил грехи и сказал: