— Я скучаю по тебе, — признался я.
— Знаю, сынок, только прошу не печалиться обо мне. Там, где я сейчас, так хорошо, что и слов нет, чтобы описать красоту.
— В этом я не сомневался. А скучаю по материнской любви, обычной доброй земной любви. Этого не хватает. Холодно мне на земле…
— Понимаю, но ты ведь у меня взрослый сын. Ты знаешь, как необходимо терпеть и надеяться.
— Терпеть и надеяться, — повторил я с необычайным удовольствием. — Как красиво!
— Да, красиво и спасительно.
Произошло движение светлого ветерка. Мама присела на стул у моего изголовья, провела теплыми пальцами по лбу.
— Сынок, у меня к тебе просьба.
— Всё что угодно!
— Надо встретиться с моим дедушкой, отцом Феодором.
— Мне для этого нужно вернуться в пещеры монастыря?
— Нет, он сам тебя навестит. У него сейчас имеется такая возможность. Я прошу внимательно выслушать его и сделать, что он скажет.
— Ты пришла ко мне предупредить о встрече?
— Верно. И еще навестить, и еще успокоить насчет меня, и еще укрепить в терпении и надежде.
— Терпении и надежде, — повторил я, снова ощутив необычайное удовольствие от, казалось бы, простых слов.
— Мне пора, сынок, — мягко произнесла мама, коснувшись пальцами моей щеки, по которой, оказывается скатывалась на подушку слеза. — Не печалься, радуйся, верь, и всё будет хорошо, так как надо.
Растаял свет в ночи, за окном над черной кромкой деревьев зажглась малиновая лента восхода. Сначала робко, потом смелей запела птица, к ее сольной партии подключился птичий хор — и вот уже прохладный утренний туман вибрирует от восторженного крещендо. Наступил новый день, благословенный, полный надежд и радости.
Выскочил из коттеджа наружу. По берегу залива бежали Света с Машей — они были красивы, свежи и улыбались друг другу вполне по-дружески. Отступив от лидеров забега на «дистанцию одного линейного» летели как на крыльях еще двое, трое бегунов с замыкающим Димой, старательно преодолевающим последствия гиподинамии. Из динамика на бетонном столбе рванулась по-деловому бодрая песня:
Рассчитайся по порядку,
Снова солнцу, снова солнцу улыбнись.
Рассчитайся по порядку,
На зарядку, на зарядку становись.
Пристроился последним номером и я, но, пробежав метров двести, задохнулся и с разбегу с брызгами и воплем бросился в воду. Меня обожгла холодная вода, чтобы согреться, прибавил амплитуду размаха, прибавил скорости, выскочил на берег и, не обращая внимания на издевательские крики за спиной, запрыгал на месте, скандируя стих Бродского:
Есть мистика. Есть вера. Есть Господь.
Есть разница меж них. И есть единство.
Одним вредит, других спасает плоть.
Неверье — слепота, а чаще — свинство.
Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.
Однако интерес у всех различен.
Бог органичен. Да. А человек?
А человек, должно быть, ограничен.
Уже возвращаясь домой, вспомнил слова Бродского, столь возмутившие «прогрессивную богемную общественность»:
«Когда я там вставал с рассветом и рано утром, часов в шесть, шел за нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час по всей, что называется, великой земле русской происходит то же самое: народ идет на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность к этому народу.»
Подмигнул его обновленному простым трудом образу. А за «Величие замысла», Иосиф Александрович, наше особое пролетарское гран-мерси! Это сильно! Это стильно!
Не вытираясь, хлопнулся на колени перед иконами, исполнив сорок размашистых поклонов. Слава Богу за всё! Хорошо! Так как надо!
Глава 2. Феодор Первый
Всегда удивлялся, откуда и когда моя ограниченная память сумела втянуть в себя такое непомерное количество великих святоотеческих слов и невеликих светских стихов, цитат, «афонаризмов». Вот и сейчас из мутных глубин вторичной памяти вспыхнула и принялась сверлить мозг строфа из Рождественского: