Если честно, наши взгляды не опускались ниже уровня глаз, как у опытных зеков, чтобы не проявить интерес к тому, что ниже, и не поплатиться. Но при этом, периферийным зрением мне удавалось рассмотреть подробности неминуемо взрослеющего тела подруги, во всяком случае, учащенное биение сердца выдавало тщательно скрываемые даже от себя самого сладкие надежды. А что касается «множества красивых девушек» — там вообще никого кроме Светы не было… как мне казалось.
— Влюбишься — узнаешь! — прошептал я, глядя ей в глаза. Света порозовела, но огромных серо-голубых зрительных органов не отвела.
— Ты это серьезно… — прошептала она, оглянувшись, чуть не опустив щеку в торт «Наполеон». Кажется, именно тогда и появилась у нее эта странная привычка.
— Гм-гм, — прекратил я опасную тему. — Ты мне лучше вот что скажи: по какому принципу ты отбирала для восторгов картины? Что-то никакой системы я не уловил.
— Да нет у меня никакой системы. Так, по наитию, что притягивает внимание, к тому и припадаю. Знаешь, в музыке есть такая штука — камертон называется. Выходит, у меня внутри что-то вроде камертона, я по нему сверяю степень притяжения к предмету искусства.
— А знаешь, Свет, я где-то читал, что по тому, чем интересуется человек, можно выстроить его психологический портрет.
— И что же тебе удалось узнать обо мне? …Чего я сама о себе не знаю.
— Пожалуйста! — Вспомнил сюжеты картин, у которых она замирала, и стал медленно перечислять: — Тебе хочется покоя, но не просто, а полного высоких дум. Тебя привлекает полёт, но не на самолете, а такой, полёт мечты. Тебе нравится контролировать ситуацию и быть во главе, но при подчинении высшему порядку. Ты умеешь ценить красоту, но земная тебе … тесновата, хочется чего-то более высокого, тонкого, нематериального. И наконец, подсознательно ты испытываешь плотские желания, направленные на создание семьи, рождение и воспитание детей. И не надо меня буровить своими глазищами — это всё нормально, в смысле подтверждает подозрения в том, что психика у тебя здоровая, душа живая, а тело — оно готово к реализации самых дерзких планов.
— Здо-о-орово, — удивленно протянула Света. — И где ты этого нахватался?
— Книжки читаю, хорошие фильмы смотрю, да и сам люблю размышлять.
— Говорят, ты еще в народ ходил, к нищим, художникам, в церковь.
— Ага, помнишь, у Горького «Мои университеты»? У меня свои были.
— Ты, дружок, меня сегодня удивил! Спасибо тебе, что позволил узнать обо мне и тебе всякое такое… оптимистичное. У меня опять на волне переживаний и открытий, аппетит разыгрался. У тебя деньги еще остались? Закажи мне блинчиков с шоколадом. Да, и чаю большую чашку. И сока яблочного. И мороженого крем-брюле.
— Может еще борща пожирнее со сметаной и пампушками? — уточнил я, изо всех сил пытаясь остаться серьезным.
— А что, здесь и первое подают? — Порылась она в меню, потом остановилась и криво усмехнулась: — Да ты опять издеваешься! Фулюхан!
Когда мы, закончив трапезу, вышли из кафе, она скрипучим голосом скомандовала:
— Тебе на метро, это туда! — Ткнула пальцем направо. — Ну, а мне в другую сторону. — Развернула указку налево. — Стало быть туда. Пока! — И «летящей походкой» упорхнула куда-то прочь.
Всю дорогу, качаясь на поручне вагона метро, пытался успокоиться. Ругал Светку дрянной самодовольной девчонкой, себя — размазней, Ромео недоделанным. Но внезапно холодный душ внутреннего голоса напомнил, что мы оба относимся к детям суровых начальников. У них на уровне подсознания, концентратом страха перед репрессиями, ссылкой в провинцию или посадкой во тюрьму-сыру — жизненным приоритетом всегда была работа на износ, «ну а девушки, а девушки потом». Видимо это передалось и нам, по наследству. Отсюда — душевная независимость, граничащая с черствостью и сокрытие личных пристрастий, загоняя ахи с охами в самую непроглядную тень души. Вот так — любоваться картинами с душевными сюжетами — это можно, шутить, издеваться — сколько угодно, а примеривать на себя — никак!
Однако, всё это было когда-то давно, а сейчас — именно сей час! — всё будет по-другому, и мы еще посмотрим, чей козырь старше.
Через полчаса машина такси везла меня на Тверскую. Передо мной бронзовым бюстом героя некогда культовой «девятки» неподвижно восседал седой мужчина с лицом Шона Коннери в роли агента с двумя нулями. Голоса его я так не услышал. Хорошо бы и мне так, подумал я, усмиряя частоту пульса и дыхания. Оставив такси на Страстном бульваре, прошелся пешочком до НашегоВсё. Часы на руке показывали 18-25, ровно через пять минут моего плеча, мягко коснулась женская рука. Обернулся, и снова мое лицо растянулось в улыбке младенца, получившего желанное эскимо.