Огорчений и тревог не знал,
Now it looks as though they're here to stay.
Вдруг все беды сразу повстречал.
Oh, I believe in yesterday.
Вот бы вчерашний день настал.
Начались наши «troubles», пожалуй, с Димы. Генеральскую дочку перестали удовлетворять заработки мужа, её потянуло в Парижи-Миланы-Лондона. Дмитрия школьный друг, «откинувшийся» из мест заключения, пригласил в фирму подельников. Они скупали бросовые земли за кольцевой, строили коттеджные поселки и распродавали по цене, в 10-15 раз превышающую вложения. Дима наш, как сказал Николай «забурел». Купил себе коттедж о семи комнат с бассейном, лимузин Мерс-600, обвесил жену и себя золотом, запустил модницу в европейские бутики. Его-то самого «братва» ни на шаг от себя не отпускала, заставляла работать по системе «7/24». Так что, когда супруга приехала домой с ворохом шмоток, там жили другие люди, а тело супруга ожидало в морге, где мы с Николаем отмаливали, отпевали, оплакивали покойного друга, сбитого насмерть сумасшедшим стритрейсером, гнавшим свой болид на скорости более 300 км/час. Вдова, фыркнув на всё это печальное торжество, бросилась на шею телохранителя из отцовских офицеров в отставке и отбыла с ним по его местожительству.
У Коли дела тоже пошли не очень ладно — «перестроечные» картины покупать перестали, мастерская разорилась, заказы стали редкостью, да и платили ему сущие гроши. Попробовал он поработать в нашей фирме, но во время его отлучки, технология ушла вперед, техника обновилась, рабочие стали требовательными, капризными, командировки на юг ему не нравились, он боялся потерять свою клиентуру. От переживаний и сопутствующего пития «хлебного вина с селедочкой» у Николая случился инсульт — половина тела потеряла подвижность. Оставшаяся верной гениальному метру постаревшая модель от нечего делать сидела у поверженного тела и только, по словам Николая, наводила на больного тоску. От моих посещений Николая капризно отказался, я ведь приходил к нему без спиртного, запрещенного врачом, но с диетическими продуктами. От исповеди, причастия и соборования его тошнило, при упоминании о таинствах он нервничал, от поездки в Дивеево на святые источники — то же… В общем затух наш друг, зачах, да и помер. На поминках модель объявила о тайном браке с покойным, потрясая свидетельством о заключении брака, о завещании с передачей ей владения квартиры-мастерской со складом картин. Но мне всё это было уже не интересно.
Моя Аня тоже загрустила. Оказывается, в школе с ней случилась первая любовь, она забеременела в шестнадцать лет, под давлением мамы сделала аборт — и теперь не могла иметь детей. Я обещал не оставить её, вылечить церковными средствами… Но с момента признания в нашем доме повисла тишина. Аня смотрела на меня как побитая собачонка. Я обнимал ее, утешал как мог, но моя тихая скромная подруга таяла, часто плакала и, наконец, в один печальный день я вошел в опустевший дом с пустыми шкафами, вешалками, с запиской на столе: «Прости». Спасали меня только упрямая молитва о упокоении друзей, о здравии пока еще живых близких — и работа, работа по системе «7/24».
Правда, от поездок на море отказаться не мог — ведь там служил сын того самого старца Сергия — иеромонах Алексий, который после окончания духовной академии заступил на место славного духоносного отца. Мы с ним продолжили затеянные отцом ежедневные беседы. А однажды в купе моего поезда вошла тихая скромная молодая женщина по имени Аня, сходу ринулась на колени и, обливаясь слезами вперемежку со смехом, объявила о своем возвращении и желании жить со мной и «делать всё, как я скажу». Аня сказала, что мы с ней вымолили ребеночка, ей об этом сказал старец-отшельник из Михайловского монастыря, который видел в тонком сне нас обоих с малыми детками на руках. И стало нас опять двое, потом трое, потом четверо… Как говорится, жизнь обрела очертания.
Мы будем счастливы теперь и навсегда.
Смотрел фильм, в котором прямо на сцене умирает танцор балета. Ради чего? Прыжков и полёта над сценой? Видели ноги танцоров? Это одна сплошная рана, шрамы, уродство, мозоли, а порой и кровь — ради чего? На потеху публике, собственному тщеславию, а в конце, как стихнут аплодисменты, — обрушение в ад… Допрыгался… Занавес. Мутило от фильма, от оскорбительных насмешек главного героя над дочкой и остальными окружающими — признак убийственного тщеславия, гордыни сатанинской.
И вдруг в конце, во время течения титров — мягко, задумчиво потекла песня. Только она меня примирила с трагическим бессмысленным фильмом. В титрах разыскал название — «Романс» группы Сплин. Скачал песню, погасив телевизор, прослушал, потом еще и еще. Выключил свет, зажег свечу, включил песню — но так и не понял, чем же она меня так зацепила. Особенно вот это — «темно в конце строки», и если бы не завершающие «будем счастливы» — не знаю, ох, не знаю…