«Ренато…»
«Не перебивайте, профессор. Сикко пронюхал, что я откуда-то получаю деньги. Он увидел, что я не умираю с голода, что Анджеле стало лучше и что я пишу так, как никогда не писал. Так вот, несколько недель назад, когда я очередной раз был в вашей лаборатории, он пришел на квартиру синьоры Больди. Он вывел Анджелу на улицу и, поставив ее посредине, стал кричать всем прохожим, что она — подлая тварь, что она заманила его к себе и ограбила, и еще много-много гадости кричал этот Сикко. И тогда толпа стала бить Анджелу, бросать в нее камнями, топтать ногами, и, когда я прибежал, все было кончено».
«Ренато… — простонал я. — Ничего этого не было. Только два дня назад…»
Не слушая меня, он продолжал:
«Тогда я решил отомстить негодяю. Вы уже знаете, как я это сделал. Я снова переселился на баржу и послал ему записку, чтобы он пришел. Я написал ему, что понял смысл новой живописи и согласен работать вместе с ним, что мы вместе создадим потрясающие абстрактные картины и скоро станем самыми богатыми художниками в Италии.
И он пришел. Он — не знал, что мне было известно, кто виновен в гибели Анджелы…»
«Ренато…»
«Он пришел. Вы еще помните трюм баржи? Я стоял возле крутой деревянной лестницы ло колени в воде и ждал, пока не послышались его шаги. Он шел быстро и уверенно, насвистывая песенку. О, как я его ждал! Я смотрел вверх, сквозь квадрат люка, видел на небе звезды и знал, что сейчас возникнет его силуэт. Когда он появился, я отошел в сторону и замер. Ох, какая холодная веда была в ту ночь! Ноги у меня затекли, но я этого не чувствовал.
Когда шея Сикко оказалась на уровне моей груди, я воткнул в нее нож.
Он умер совершенно бесшумно. Просто свалился мне на руки, как будто бы я ему ничего не сделал и он умер сам по себе. Я протащил его по коридору до кормы и там выбросил в реку сквозь дыру в гнилых досках.
Несколько дней я жил у синьоры Больди, продолжая писать портреты Анджелы, хотя ее и не было в живых. Затем мне стало известно, что на барже побывал отряд полицейских. Тогда я переехал в Неаполь, к одному своему старому приятелю…»
Мы подошли к самому концу картинной галереи и остановились у кресла, в котором, скрючившись, спал человек…
«Теперь на душе у меня спокойно, — взволнованно продолжал Ренато. — Я спокоен за Анджелу. Я спокоен за искусство. Я уверен, что художники, которые рисуют эту мразь, и ваятели этих чудовищ сгинут. Одни подохнут, как собаки, в сумасшедших домах, других честные люди уничтожат, как я уничтожил негодяя Сикко!»
Последнюю фразу Ренато выкрикнул истерическим голосом. Лежавший в кресле человек вздрогнул, поднялся, протер глаза. О! Это был художник Сикко!
В этом месте профессор Кардуччи прервал свой рассказ и быстро — подошел к окну. Он легонько присвистнул и, вернувшись, сказал:
— Вы меня извините, но вам придется перейти в соседнюю комнату. Ко мне опять идет отец Грегорио.
Потрясенный повестью итальянца, я не сразу сообразил, что нужно делать, и тогда профессор схватил меня за руку и потащил к двери, которая вела в его спальню За окном сгустились сумерки, и здесь было совершенно темно.
— Посидите здесь… Я постараюсь выпроводить его поскорее.
Дверь была тонкой, и я слышал весь разговор.
— Добрый вечер, доктор, — произнес певучим голосам отец Грегорио. — Мир вашему жилищу, и да хранит святой Петр вашу душу.
— Спасибо, падре.
Молчание. Затем снова голос священника:
— Тяжело к вам подниматься, доктор. Ох, как тяжело! И больным нашим тяжело к вам ходить.
— Они не ходят ко мне, падре. Это я к ним хожу.
— Значит, вам тяжело. Терзаете себя напрасно.
— Что же делать?
— Вот поэтому я к зам и пришел. Зачем вам жить на этой скале? Перебирайтесь ко мне. Обитель обширная, места зам хватит. Людей больше к вам пойдет.
— Да я уж привык здесь…
Снова гнетущее молчание.
— Вина хотите, отец мой?
— Нет. Нельзя, доктор. Грешно. Я вот что хотел у вас спросить, как у человека образованного. Вы не слышали о таком ученом, профессоре Кардуччи?
Пауза. Долгая и гнетущая пауза. «Да нет же, нет, говорите, нет», — шептал я про себя.
— Слышал. Как же! Наверное, это тот самый Кардуччи, которого отлучили от церкви?
— Он самый, он самый… Вы знаете… Он раньше жил в Риме. И вот сейчас исчез. Исчез он, кстати, в тот день, когда ваша ученость соблаговолила облагодетельствовать больных и безумных в нашей деревне, поселившись здесь, так высоко, над озером.
— Странно… Зачем ему было исчезать?
— Вот именно. Если он чувствовал себя виноватым, ему нужио было бы покаяться и просить всепрощающей милости.
— А что сделал этот Кардуччи?
— Он посягнул на божью власть над человеческими душами, вселяя в них неверие и безумие. Этот Кардуччи изобрел машину, заменяющую веления бога. При помощи cboj его адского изобретения он заставлял людей жить не той жизнью, которая им дарована свыше.
— Страшное преступление перед богом, — хрипло сказал профессор.
— Да. Тем более что это привело к смерти человека, доброго и скромного католика Ренато Карбонелли, художника. Человек не может жить так, как этого не хочет бог.
— А почему вы думаете, что Ренато жил не той жизнью, что и все люди? Насколько мне известно, он…
«О, профессор, не говорите лишнего!» — шептал я про себя.
— Вам что-нибудь известно, доктор? — вкрадчиво спросил падре.
— Нет, я просто…
— Я вас понимаю, доктор. Вас взволновала эта история… Но дело не в этом. Профессор Кардуччи мог бы искупить свою вину. Он может снова быть принятым в лоно церкви.
— Как же он мог бы искупить свою вину, падре?
— Передав могущество своей машины во власть святой церкви и применяя ее для обращения неверующих и поганящих святое в людей покорных и молящихся! Ведь это возможно, доктор, как вы думаете?
Кардуччи молчал. Когда он заговорил снова, его голос прозвучал иронически.
— Но разве такая адская машина и церковь могут жить вместе, падре?
Это уже был лишний вопрос!
— О, если машина профессора Кардуччи будет служить благим намерениям и святым целям, то почему нет? Разве служители господа пренебрегают машиной, чтобы отправиться за тридевять земель с божьим словом к тем, кто жаждет услышать его?
— Все это очень и очень странно… — задумчиво произнес Кардуччи. — А что, если профессор не пожелает передать машину?
— О, тогда гнев божий может выйти из берегов. Профессор будет гоним, и никто не подаст ему руку, когда разъяренная толпа верующих забросает его камнями.
Это была недвусмысленная угроза! Конечно, падре Грегорио ничего не смыслил в том, что сделал Кардуччи. Он просто еьшолнял волю тех, кто его послал и кто сумел своевременно разобраться в изумительном опыте профессора.
Предав Кардуччи анафеме, они хотели приостановить эксперимент. А потом купить или запугать профессора. Они понимали, что ученый будет стремиться продолжать свою работу, и не хотели допустить, чтобы он скрылся от глаз церкви.
Скрипнула табуретка. Послышались грузные шаги. Закрывая дверь, падре произнес:
— Святые отцы ждут профессора Кардуччи завтра, в воскресенье, в соборе Святого Петра…
После долгого молчания дверь в спальню отворилась, и в ней появился силуэт профессора Кардуччи.
— Выходите, он ушел…
Несколько минут мы молчали. Затем я спросил:
— Что же теперь будет? Как вы намерены поступить?