Но фашисты узнали об этом.
Алексей подошел к лазарету. Тоня и Степан Кухта встретили его в нескольких шагах от входа.
Раненые все время просили пить. Кухта забирался в ледяную воду, подальше от берега, чтобы зачерпнуть воду почище. Но медикаментов нет, нет и еды в лазарете. Приглушенные вскрикивания раненых доносятся на кромку, выворачивая, как говорит Кухта, душу наизнанку.
Очкин оглядел тесно набитую пещеру. Здесь были только те, кто уже не мог передвигаться. Пахло загнивающими бинтами.
— Что будем делать, товарищ лейтенант? — спросил Кухта.
— Я тебе, Степаныч, на этот счет ничего не скажу, — ответил Алексей. — Здесь ты такой же командир, как и я, ты и принимай решение… Ты вот что мне скажи: солонину и конфеты на сколько дней еще растянуть сможем?
— Дня на три, а потом конец.
— На скольких ты тогда поделил?
— На пятьдесят семь.
На круче на шестые сутки их было пятьдесят семь, всего пятьдесят семь — наверху и внизу, вместе с ранеными.
Степан Кухта после ухода Алексея принял решение: из найденных на берегу обгорелых бревен сбивать плоты и на них спускать по реке раненых, по одному, веревками привязав к бревнам.
Степан неутомимо занимался плотами. Он даже придумал особую конструкцию — крест: плот из двух бревен, продольного и поперечного. Это гарантировало, что бревно не станет вращаться и раненый не окажется лицом в воде.
Степан привязывал раненого к бревну и, простившись, тихонько толкал плот. За короткий остаток ночи плот должен был как раз миновать берег, занятый фашистами, и с рассветом показаться там, где вплоть до самого Красноармейска были наши. Степан надеялся, что раненого обязательно заметят с берега и выловят.
На следующий день защитники кручи пережили наиболее тяжелый бой. Вниз в бессознательном состоянии принесли Колю Смородникова. Степан Кухта, не дав его донести в «лазарет», тут же уложил на плот, стряхнул слезу, стал готовить раненого к тяжелому путешествию по реке.
Не дожидаясь темноты, Кухта оттолкнул от берега плот с Колей.
Не ошибся лейтенант, когда еще вчера, прислушиваясь к наступившему затишью, подумал, что фашисты затевают необычное.
С утра к кромке обрыва осторожно, словно ощупью, на расстоянии метров семидесяти друг от друга, выбирая проходы между глубокими воронками, двинулись два танка-тральщика. Они шли, выпустив щупы-катки на длинных стальных оглоблях. Тяжелые катки подпрыгивали при взрыве мин, а танки шли дальше.
По танкам били бронебойщики, но вражеские машины были от них слишком далеко. Наконец один удалось подбить. Машина загорелась. Другой танк попятился.
Выстрелы из танка вздымали землю перед стрелками-бронебойщиками. Солдаты гибли. Алексей отлично понимал: это всего лишь проба.
И он не ошибся.
В середине дня на наши позиции ринулись уже не два, а десять танков-тральщиков. Их атака сопровождалась ураганным минометным огнем. Прячась за машинами, шли толпы гитлеровцев.
Ранило санинструктора Тоню Давыдову и многих других. Осталось только девять бойцов, способных стрелять. Люди уже не думали о жизни. Они жили одним — умереть, но удержать рубеж родной земли.
Фашисты не сломили их сопротивления.
Круча осталась нашей. Но Алексею и его бойцам было ясно, что дни обороны кручи сочтены.
К вечеру Алексею передали, что его хочет видеть Пивоварыч. Очкин обрадовался: сейчас ему необходимо было поговорить с человеком, прожившим две такие жизни, как его.
Пивоварыч, сухощавый, неторопливый в движениях, так, словно они были не на переднем крае фронта, а где-нибудь в летнюю пору дома, проронил:
— Вот пришел… Что-то сегодня не дремлется. — Вздохнул. — Да, табачку бы сейчас хоть на одну бы закруточку… В мирное-то время ведь каких только папирос не было! Кури себе сколько влезет и «Казбек», и «Нашу марку» и «Пушку»!
Пивоварыч нащупал сухую чернобылку, сшелушил с нее листья и стал сворачивать самокрутку.
Участник обороны Царицына, он был окрылен каким-то светящимся чувством жизни, которое передавалось Очкину.
Внизу шумела не замерзшая еще Волга. Волны ломали непрочный лед. Алексей с Пивоварычем сидели в ячейке и, устремив взгляд в черноту ночи, молча прислушивались к шуму реки.
Алексей подхватил слова песни, и они так, прижавшись друг к другу, пропели всю песню до конца. Очкин почувствовал, что отдохнул душой.
Утром следующего дня враг вновь обрушился пулеметным и минометным огнем на кручу. Потом наступило затишье, и опять начался обстрел. И так весь день. Но в атаку фашисты пошли лишь к концу дня. Они устремились на правый фланг обороны, но на этот раз в атаке участвовало значительно меньше фашистов, чем всегда. Они наступали без танков.
Пивоваров и Сергиенко встретили бой на правом фланге кромки.
Но вот их пулемет замолчал.
Гитлеровцы приближались. Они поднялись во весь рост. Алексей ясно разглядел их лица. Он был от пулеметного расчета всего в сорока шагах.
— Пулемет!.. Почему не стреляет? — Алексей кинулся на правый фланг. Фашисты увидели: с пулеметом что-то случилось — и, не обращая внимания на автоматный огонь, резким рывком бросились туда же. Они бежали, уже не стреляя, почуяв, что рядом с пулеметом бойцов нет.
И тут пулемет ударил.
Пивоварыч успел сделать свое дело. Его очередь, резкая и короткая, но разящая, сбила и эту атаку. А когда пулемет, вдруг поперхнувшись, опять замолк, Алексей был рядом с Пивоваровым. Он еще не знал, что эта пулеметная очередь, последняя очередь, была возгласом его умирающего боевого друга. Не знал еще, что совершил этот человек в последнюю минуту своей жизни.
Разрывная пуля попала в живот Пивоварова, и старый коммунист напряг все свои силы, сорвал с головы пилотку, прижал ее к животу. Он навалился всей тяжестью тела на кромку, зажимая страшную рану, и, умирая, стал стрелять.
Алексей дотронулся до плеча Пивоварова. Тот был уже мертв. Топорщился ежик седых непокорных волос. Мертвые руки стиснули в судороге гашетку пулемета.
Стемнело. Фашистский громкоговоритель, молчавший последние три дня, вдруг разразился неистовой речью, агитировавшей защитников кручи сложить оружие.
В последней схватке фашисты безошибочно определили, сколько их осталось в живых — восемь. Фашистский диктор «увенчивал» их лаврами, «пел» дифирамбы их стойкости и мужеству, называл настоящими солдатами, героями.
Гитлеровцам хотелось скорей покончить с кручей. Но теперь они, знавшие, что силы защитников истощены, очевидно, решили больше не платить жизнями своих солдат за взятие этого рубежа.
Но главное — теперь немцы знали, сколько их осталось на кромке.
Восемь солдат сосредоточились на правом фланге обороны.
Алексей, находившийся с Зайцевым в центре и оставшийся на своей позиции, теперь стал ее левым флангом.
О последнем дне обороны Очкин рассказывает так:
— На одиннадцатый день, оставшись на этой позиции в живых вдвоем с Зайцевым, мы уничтожили шесть танков. Из-за трансформаторной будки показался седьмой. Противотанковое ружье Зайцева вышло из строя, у меня оставалось три патрона. Стал я заряжать ружье, а тут патрон заело…
Я выскочил на кромку обрыва и начал каблуком выбивать затвор с патроном. Фашист, приближаясь, медленно разворачивал в мою сторону башню с пушкой. Почему он тогда не срезал меня из пулемета? Не знаю. Мне удалось выбить патрон. Смочил его слюною, дослал в патронник, прицелился, но нажать спусковой крючок не успел…