Жизнь Мады и Аве на щедрой планете, где не требовалось скрываться в глубинных убежищах с искусственным воздухом и с помощью машин возделывать почву, все же была нелегка.
Как и предсказывал в свое время бедняга Гор Зем, фаэты на Земе опустились до уровня дикарей.
Аве вынужден был добывать пропитание на всю семью с помощью лука, стрел и копий. Подросшие сыновья стали помогать ему.
Мада готовила пищу на всю разросшуюся семью. Вместе с младшими дочерьми выделывала шкуры, чтобы сшить с помощью сухожилий примитивную одежду и обувь для детей, себе и Аве. Нужно было собирать лекарственные травы, в которых Мада уже знала толк не только потому, что была когда-то сестрой здоровья. Она выхаживала каждого члена своей большой семьи. У нее не оставалось времени помогать Аве в охоте.
После трудового дня в сгустившейся темноте, поддерживая огонь в очаге и растирая каменным пестиком в каменной ступке собранные за день зерна, Мада рассказывала детям сказки.
Она ничего не выдумывала, она просто вспоминала свою жизнь на Фаэне. Но для маленьких земян, живших в дремучем лесу, рассказы о домах, достающих облака, или о самодвижущихся комнатах, взлетающих даже в воздух, как птицы, и даже об управляемой звезде, на которой отец и мать спустились на Зему, звучали удивительной, несбыточной и невозможной сказкой.
Эти сказки о невозвратном прошлом слушал сквозь дремоту и свалившийся от усталости Аве Map.
Он слушал и не мог понять, снятся ли ему фантастические сны или он вспоминает под влияние хоть и седой уже, но все еще прекрасной Мады действительные, виденные им когда-то картины.
И под мерный рокот бесконечно любимого голоса первый фаэт на Земе, ероша поседевшую бороду, задумывался о том, что ждет его детей и внуков.
Он знал, что им не выдержать борьбы с фаэтообразными, если они вернутся. А они вернутся, конечно, непременно.
И Аве решил запечатлеть историю своей семьи и трагедию былой родины на скале в горах, куда ходил охотиться.
Каждый день там появлялась новая строчка, где в письменах оживали грозные дни Фаэны и нелегкие дни на Земе.
Но кто и когда прочтет эти записи?
Дети Тони Фаэ добивались, что было дальше. Но Тони Фаэ ничего больше не написал.
Джулиан САЙМОНС
БЛАГОДАРЯ УИЛЬЯМУ ШЕКСПИРУ
— Это добром не кончится, — с кислой миной на лице проговорил вечно чем-то недовольный театральный критик Эдгар Бурин, обращаясь к частному детективу Фрэнсису Чарльзу. — Факт остается фактом: режиссер молод и неопытен. Иначе он не стал бы экспериментировать с таким высоким произведением искусства, как «Гамлет». И… — критик еще раз презрительно поморщился, «о продолжать не стал — как раз начинался пятый акт.
Эта премьера «Гамлета» вызвала много толков и пересудов: во-первых, режиссеру Голдингу не было и тридцати лет, но он успел уже снискать себе репутацию человека эксцентричного, гораздого на самые невероятные выдумки. А во-вторых, кому поручены главные роли! Роль Гамлета — комику Джилю Шорхэму. Джон Фарримонд — Лаэрт — до сих пор был в Вест-Энде никому не известным статистом. Оливия Марстон — королева Гертруда и Роджер Петер — король Клавдий были опытными исполнителями шекспировского репертуара, но то, что Голдинг остановил свой выбор на них, было любопытно с другой точки зрения. Оливия Марстон была заметной фигурой на сцене, почти «звездой», но что до ее репутации вне театра, то она явно хромала, и в околотеатральных салонах хорошо осведомленные сплетники связывали ее имя с именами Петерса, Фарримонда и самого Джека Голдинга. И даже если это были пустые слухи, то не подлежало сомнению, что Оливия, стройная интересная женщина лет сорока, несколько недель назад вышла замуж за Джиля Шорхэма, который был моложе ее лет на пятнадцать.
Этот приятно попахивающий скандалом «фон» пьесы был ясен большинству посетителей премьеры, которые затаив дыхание выискивали какие-нибудь следы напряженности в поведении актеров. Но до сих пор их ожидания не оправдывались, единственное, что было заметно, так это то, что Джиль Шорхэм — Гамлет нетвердо знал текст своей роли. К пятому акту зрители пришли к убеждению, что перед ними — одна из многих средних постановок, и поражала в ней лишь настойчивость, с которой режиссер подчеркивал внутренний конфликт между Гамлетом и королевой.
Наконец поднялся занавес перед началом пятого акта. Голдинг позволил себе сделать здесь непривычные для канонических постановок купюры в тексте. Бурин осуждающе вздохнул, когда в начале этой сцены не оказалось второго могильщика. Джиль Шорхэм, нервный и элегантный, играл все с большей убедительностью, с настоящим подъемом, особенно в сценах похорон Офелии и в поединке с Лаэртом. Некоторые зрители даже наклонились вперед, словно видя в поединке Шорхэма и Фарримонда интригующую правдоподобность. Чарльзу показалось, что Шорхэм чем дальше, тем больше входит в роль. С Озриком он был великолепно ироничен, это подкупало, а к началу дуэли он, несмотря на свою внешнюю субтильность, особенно по сравнению с широкоплечим и высокорослым Фарримондом, явно был лучшим на сцене. Эта сцена игралась быстрее обычного, и Чарльзу пришло в голову, что и здесь сделаны купюры. И вот внесли и поставили на столик кубок с отравленным вином, Лаэрт взял в руки отравленную рапиру… Блеснули клинки, Гамлету удалась атака, он взял кубок и снова поставил его со словами: «Сперва еще сражусь…» И еще один удачный укол, королева подошла к Гамлету, чтобы утереть ему лоб. Затем взяла кубок и отпила. Лаэрт ранил Гамлета отравленной рапирой, потом в схватке они поменялись рапирами, и Гамлет ранил Лаэрта. Направляясь к трону, королева громко вскрикнула и упала без чувств; ее окружение засуетилось.
Озрик и двое слуг бросились к ней. Король тоже. «Что с королевой?» — спросил Гамлет, и король подал соответствующую реплику: «Видя кровь, она лишилась чувств». И наступила пауза. Разве сейчас королева не должна сказать что-то? Чарльз напрягал свою память, а Бурин в нетерпении даже прищелкнул пальцами. Гамлет повторил: «Что с королевой?» И опустился на колени перед ней. На сей раз пауза продлилась еще дольше. Потом Гамлет поднял голову, лицо его, искаженное от боли и нерешительности, было незабываемо. Губы его шевелились, но ни один звук не вырвался из них: когда же к нему вернулись мужество и голос, то слова оказались совсем непохожими на те, что написал Шекспир.
— Врача! — крикнул он. — Есть ли здесь врач?!
Остальные актеры, онемев, не сводили с него глаз. С шумом упал занавес. Пять минут спустя у рампы появился Роджер Петерс и сообщил волнующейся публике, что миссис Марстон тяжело больна…
Когда Бурин и Чарльз оказались на сцене, несколько групп актеров в тягостном молчании стояли по углам. Лишь Джиль Шорхэм, опустив голову в ладони, сидел в красном королевском кресле. Мужчина, склонившийся над Оливией, поднялся с пола, оглядел присутствующих и кивнул Чарльзу, узнавшему в нем известного патологоанатома сэра Эндрю Палквиста.
— Она мертва, — проговорил Палквист, лицо его было очень серьезным. — Это цианистый калий, и нет никаких сомнений в том, что яд она приняла из кубка, который сейчас пуст, но запах горького миндаля и теперь ясно различим в нем…
— Понятно. Но кому… — эта мысль Чарльза была прервана появлением его старинного приятеля, седовласого и сухопарого инспектора Лидса. Инспектор обладал удивительной способностью приводить факты к одному знаменателю. Как овчарка, хватающая за ноги разбегающихся овец, выхватывал он из групп отдельных участников этой сцены и задавал им короткие, четко сформулированные вопросы, а Чарльз стоял рядом, внимательно слушая и не упуская ни одного нюанса в поведении и словах актеров.