Размышляя об этом, инспектор подумывал даже, что появление Федора Зимогорова до тех пор, пока Гришуня ведет себя тихо, а тайник пантов неизвестен, нежелательно.
Третий и четвертый дни ожидания показались Семену Васильевичу тягостными. Он было предположил, будто и не браконьер Гришуня, и покушение на него действительно случайно, и все, что делал и говорил Шалашов на поляне Антону, истинная правда. Не стал ли он, старший лейтенант Шухов, жертвой собственной подозрительности? Однако, допуская, будто он, инспектор, жертва трагической случайности, Семен Васильевич не мог объяснить для себя: почему карабин у Гришуни с оптическим прицелом? Почему он бездействует и ни на шаг не отходит от костра? Почему Гришуня не единожды в день осматривает окрестности?
Всего этого, конечно, мало даже для подозрений его в браконьерстве. Но если он ждет кого-то, чтоб увезти добычу по тропе через перевал, в другой район, к верному человеку… Тогда ожидание оправданно. Федор должен появиться не сегодня-завтра.
И если Гришуня ждет кого, то и сообщник его того и гляди явится. Возможно, он даже опаздывает. Пантовка, собственно, окончена. За прошедшую неделю панты обратились в рога. Превращение это происходит очень быстро, у иного оленя за два-три дня. Вряд ли Гришуня станет охотиться еще. Даже для браконьера подобное — убийство ради убийства.
Пятый день инспектор запомнил потому, что жар в спине и опухоль на лопатке стали вроде бы спадать.
На седьмой день утром Семен проснулся от звука дальнего выстрела.
Было раннее утро. Эхо в долине, наполненной пеленой тумана, не раскатилось. Да и сам звук казался совсем тихим.
«Эх, расслабился инспектор!» — ругнул себя Шухов и вскинул к глазам бинокль. Семен сразу увидел стадо изюбриц, выскочивших из закраины на чистый увал. Казалось, животные летят, не трогая копытами земли. Так стремителен и легок был их бег, И в лучах восходящего солнца изюбры выглядели золотыми, даже вроде посверкивали их лоснящиеся бока.
Потом из чащобы выскочил пантач, подался вверх по увалу. Широкий мах животного тут же сделался странным. Изюбр вдруг едва не повернул обратно, к опушке, к осиннику, откуда выскочил после выстрела, и тут, оступившись, пантач рухнул со скального выступа.
«Ну и нагл Гришуня! — обозлился Семен. — Надо брать. Пока я Федора в помощь дождусь, Гришуня тут такого натворит… Может быть, Гришуня не один? А какая разница? Нечего мне в инвалидах отсиживаться. Жив — вставай и иди. Иди, инспектор. Должность у тебя такая!»
Он встал и, опираясь на карабин словно на посох, пошел, придерживаясь закраин чащоб, в сторону увала, где свалился пантач. Пробираться сквозь дебри Семену явно не хватало сил, и так путь его был долгим и мучительным. Чтоб пересилить боль, он начал корить себя. Мол, по собственной торопливости нарвался на пулю браконьера, хотя прекрасно понимал: замысел Гришуни созрел не в момент, и тот вернее всего следил за его продвижением по долине. Пеняй на себя — не пеняй, инспектор в этом смысле был приговорен. Так ли или иначе, Гришуня осуществил бы свой умысел, потому как выхода другого у браконьера не было. Что заставило Гришуню пойти на такую крайность, инспектор не знал.
А вот, вспомнив, что Гришуня выстрелил по изюбру пулей Комолова, Семен Васильевич даже прибавил шагу, хотя воздуху не хватало и сердце билось, казалось, под самой глоткой. И еще Семен Васильевич рассчитал: одолеет эти два километра, отделявших его от убитого изюбра, до того как Гришуня вырубит панты и разделает тушу. Если он станет ее разделывать. А если и нет, то и тогда он все-таки задержит браконьера.
Каким образом, дело особое. Гришуня вооружен… Но коли он подставил вместо себя Комолова, готовил, определенно готовил его к этой возможной роли, то, значит, хочет выйти из тайги «без мокрухи». И, не зная, очевидно, Шухова в лицо, примет его не за воскресшего, а другого старшего лейтенанта милиции. Тогда он вряд ли решится бить в упор. Гришуня не сумасшедший, чтоб, едва и не наверняка отвязавшись от одного выстрела по инспектору, взять на себя второй. Тем более, «второй» старший лейтенант не может не знать о судьбе первого.
«Оно рассуждать за Гришуню, или как его там, можно сколько угодно, — сердясь на себя, подумал инспектор. — Не предполагал же я даже после всего случившегося, будто гад этот настолько опустился, что и бьет оленей ради выстрела!»
Ярко-рыжую с сероватым отливом тушу изюбра он увидел меж кустами еще издали. Зверь лежал у самой закрайки. Олень словно отдыхал, вытянув и чуть откинув к спине красивую голову на крепкой мускулистой шее. Пара молодых по три отростка рогов была цела. Но лишь потому, только потому, видимо, что они уже не годились на панты. Серая шкурка на них полопалась, обнажая светлую кость.