Начальство на обеих сторонах поля изредка косило по сторонам, словно прикидывая — не переходят ли зрители установленные нормы поведения, не пора ли навести порядок? Но все шло хорошо — кричали и свистели, стучали бутылками и консервными банками в строгом соответствии с установленными нормами, в рамках той дисциплины, которая предусмотрена для подобных зрелищ.
До стадиона от разведчиков, залегших на опушке разнолесья, было метров триста — триста пятьдесят, и они видели матч так, как видели такие же матчи в детстве, когда их, голоногих, загоняли на скамьи за ворота. Сутоцкий сразу же искренне увлекся игрой и даже вскрикивал, когда загорелые пробивались к воротам бледных — он по привычке болел за армейцев. Гафур почти не смотрел на игру — не понимал ее. В его местах в футбол играли редко. Матюхин сдерживал бешенство. Он вспоминал лагеря, игру сытых охранников, их полупьяные вопли. Матчи кончались экзекуцией провинившихся пленных. Возбужденные футболом охранники били с особенным упоением. Из наказанных выживали немногие…
И только Грудинин, отползший в сторонку, под куст жимолости, и наблюдавший за игрой и зрителями через оптический прицел, был собранно-спокоен. К середине первого тайма он подполз к Матюхину и доложил:
— Генералов там нет, но полковники…
— Оберсты? — почему-то резко спросил Андрей.
— Ну оберсты… Они имеются. Не пустить ли их в расход?
— Николай Васильевич, а себя не выдадим?
— А вы молчите, спрячьтесь Я теперь в эту штуку поверил, — он показал на уже надетою насадку. — Мы им тут устроим воскресенье.
— А если заметят и атакуют?
— Так между нами ж речка! Пока форсируют, мы ой куда убежим.
— Ладно… — облизал губы Матюхин. — Начинайте.
Он подполз к ребятам и лег между ними.
— Давайте чуть отойдем вглубь. Дадим простор Грудинину.
— Какой простор? — обернулся увлеченный игрой Сутоцкий.
— Сорвем этот праздничек.
Сутоцкий еще с недоверием покосился на Андрея, но подался назад. Теперь все трое смотрели на футбольное поле с новым, тревожным интересом.
Но Грудинин не спешил. Он вынул из подсумков обоймы с патронами, как на занятиях, разложил их под рукой аккуратными стопочками: обычные патроны поближе, с зажигательными пулями подальше. Потом снял пилотку и положил рядом. Вычислив расстояние и установив барабанчик на нужную дистанцию, он несколько раз прицелился, клацая вхолостую, и замер.
У ворот загорелых эсэсовцев образовалась куча мала, донесся заливистый свисток. Кто-то из бледных армейцев попытался спорить с судьей, но толстяк решительно растолкал спорщиков и назначил штрафной удар. В те годы футболисты еще не знали «стенки», и потому бледные и загорелые смешались, перебегая с места на место. Здоровенный эсэсовец установил мяч и медленно отошел для разбега. Зрители неистовствовали — ревели, свистели, били в банки. Подключились шоферы, и над полем заревели клаксоны.
Загорелый эсэсовец подтянул голенища сапог и чуть наклонился вперед. Рядом с разведчиком раздался уже знакомый хлопок. Эсэсовец дернулся и упал лицом в землю. Голая нога в сапоге, такая заметная на зеленой траве, судорожно подтягивалась и распрямлялась.
Ни зрители, ни игроки не поняли, в чем дело, и продолжали неистовствовать. К игроку подбежал судья, наклонился и тоже свалился на бок. Стадион стал замирать. Творилось нечто непонятное и потому ужасное.
На стороне эсэсовцев медленно сполз с кресла какой-то высокий чин. Поскольку все смотрели на поле, это сползание заметили не сразу. И тут свалился еще один футболист.
Стадион охватило всеобщее оцепенение. На глазах сотен вооруженных людей гибли их товарищи. Но небо было так же безоблачно, так же где-то играла музыка, а люди гибли. И ни выстрела, ни клацанья. Полная, мертвая тишина. Только тоненький, веселый посвист пуль.
Вероятно, в этой тишине, в свершении этих безмолвных смертей зрители увидели нечто мистическое, потому что, когда упал кто-то из офицеров-армейцев, его не пробовали спасать. От него шарахнулись в разные стороны и, оглядываясь, почему-то на цыпочках стали разбегаться по сторонам. Грудинин перенес огонь на эсэсовцев. Он стрелял быстро и точно. Стремительно перезаряжал винтовку, а каждую стреляную гильзу ловил между пальцев и откладывал в пилотку.
До момента расползания зрителей ни одна выпущенная им пуля не минула цели и попадала смертельно. А когда зрители стали разбегаться, над стадионом впервые взметнулся крик смертельно раненного человека. Он, словно команда, подстегнул остальных, и толпа взревела и уже перестала расползаться. Началось кружение. Кто-то бежал, кто-то залег и стал стрелять туда, откуда, по его мнению, шла смерть. Пальба разрасталась, крики сливались, и, поскольку большинство бросилось к машинам, Грудинин сменил патроны и стал бить зажигательными пулями по моторам. Две машины — эсэсовские — загорелись, пламя взвихрилось быстро и весело. Шоферы других машин стали разводить их подальше от опасности.