— А ты ей, конечно, поверил, — усмехнулась Настя.
— И ты ей поверишь, когда увидишь. Кстати, не делай из меня идиота, который не подумал о дедушке-уголовнике. Я с Лерой об этом в первую очередь разговаривал. И знаешь, что она мне сказала?
— Догадываюсь. Она сказала тебе, что Саша с её дедом вообще не знаком. Или знаком шапочно. Во всяком случае, никаких отношений между дедушкой и поклонником не было. Да?
— Умная ты, Аська, до невозможности, но даже ты не всегда всё знаешь. Девушка Лера, между прочим, сказала, что Саша активно уклонялся от контактов с её дедушкой и кроме «здрасьте — до свидания» ни о чём с ним не разговаривал. А вот дедушке, наоборот, нравился этот молодой человек и он всячески давал понять внучке, что у неё хороший и во всех отношениях достойный парень. Иными словами, дед-уголовник парнишку привечал и относился к нему как к подходящей партии для своей единственной и горячо любимой внучки. Чуешь, чем пахнет? С каких это пор человек, которого менты поганые засадили на двенадцать лет, мечтает, чтобы один из этих засранцев вошел в его семью в качестве зятя?
— Вероятно, с тех самых пор, как у этого человека появился интерес к нам, ментам поганым. Ты с дедом-то встречался?
— Нет ещё, сладкое на третье. Пока внучкой ограничиваюсь.
— Ты прав, — согласилась Настя. — Если дед ни при чём, то он никуда не денется, а если замешан, то поспешностью можно спугнуть. Поскольку внучка уверяет, что дед с Барсуковым не контактировал, у тебя нет никаких оснований полагать, что он что-то знает о причинах убийства.
Она толкнула тяжёлую входную дверь особняка и стала медленно подниматься по ступенькам.
— Тяжко? — шутливо посочувствовал Коротков. — На Петровке-то на лифте ездила.
Да, наверное, ей придётся ещё какое-то время помучиться этой болезнью: сравнивать и грустить. Каждые пять минут по любому поводу она вспоминала, как это было или происходило там, на Петровке. Всё-таки десять лет, даже чуть больше, так просто на помойку не выкинешь. Там всё родное, всё привычное, а здесь…
Каждый новый день в жизни восемнадцатилетней Леры Немчиновой был до отвращения похож на предыдущий. В семь утра подъём, в восемь — выход из дома, в девять начинались занятия в медицинском институте, в четыре она возвращалась домой. Заниматься в читальном зале институтской библиотеки Лера не любила, брала книги на абонементе и готовилась к семинарам и экзаменам дома. Исключение составляла только анатомичка, куда Лера ходила по вечерам. В среде сокурсников она считалась домашней девочкой, не участвующей в групповых развлекаловках и походах по барам и свободным квартирам. Но если бы Леру спросили, неужели она так любит свой дом, ответ был бы странным. Можно даже сказать, нелепым.
Дом свой Лера Немчинова любила и ненавидела одновременно. Любила — потому что это была та самая квартира, в которой она провела всё своё детство рядом с обожаемыми мамой и папой. Здесь она была счастлива когда-то. Здесь стоял папин рояль, лежали на полках его ноты и пластинки с записями известных в те годы певцов, исполнявших его песни. Стены в комнате девушки были сплошь оклеены старыми афишами с объявлениями о концертах, на которых огромными буквами было написано: ГЕННАДИЙ НЕМЧИНОВ. Только в последнее время рядом с многочисленными портретами отца здесь стали появляться фотографии и афиши другого человека. Взошла звезда певца Игоря Вильданова, перед которым Лера преклонялась уже за одно то, что он — единственный в России и вообще во всём мире — до сих пор пел песни, написанные её отцом. Вильданов был без сомнения талантливым певцом, но девушка вряд ли могла по достоинству оценить силу его дарования, ибо видела и знала лишь одно: Игорь был божественно красив, для неё он был принцем из её детских снов, и он помнил и ценил творчество Геннадия Немчинова. Всё остальное значения не имело. У него могло не быть голоса, могло даже не быть слуха, он мог оказаться бездарным исполнителем — Лера этого даже не заметила бы, потому что принц из детских и девичьих грёз пел песни, написанные её отцом, и тем самым прочно связывал её с тем временем, когда родители были живы, когда весь мир был ярким и радужным и когда она была абсолютно счастлива. И только дома, в своей квартире, в своей комнате, в окружении афиш, фотографий и льющейся из магнитофона музыки она могла отрешиться от настоящего и хоть ненадолго погрузиться в состояние призрачного, иллюзорного покоя. Поэтому она любила свой дом.
Но с такой же силой она его ненавидела. Потому что в этом доме был дед. Страшный, отвратительный, грязный, тупой дед, несколькими пьяными выстрелами лишивший её десять лет назад того счастливого восторга, в котором она пребывала постоянно. Лишивший её всего. Матери, отца, тепла и ласки, дружбы с одноклассниками. Ей было восемь лет, и клеймо девочки «из семьи алкашей, которые напились и друг друга постреляли», приклеилось к ней намертво. Маленькие дети неразумны и безжалостны, они обидели Леру, а Лера обиделась на них. Она стала изгоем, отстранилась от всех, и даже с годами пропасть между ней и остальными детьми не уменьшилась. Одноклассники забыли о причинах её сиротства, но Лера не забыла их предательства. Не забыла и не простила. До самого окончания школы, до прошлого года она так и просуществовала одна. Совсем одна. Не считая, конечно, старую тётю Зину, двоюродную сестру покойной бабушки. Сразу после смерти родителей тётя Зина приехала в Москву из своей глухой провинции, чтобы позаботиться о девочке. Она хотела забрать Леру к себе, но та категорически отказалась уезжать из дома, орала как резаная, устраивала истерики, била посуду и дважды убегала прямо с вокзала, пресекая всяческие попытки разлучить её с привычным местом обитания. Осознав всю бесполезность своих усилий, пенсионерка тётя Зина осталась в Москве. Не бросать же ребенка на произвол судьбы! И не в интернат же её отдавать при живых-то родственниках, пусть и не самых близких…
С тётей Зиной она прожила все девять лет пока не вернулся дед. На следующий день после его возвращения родственница уехала к себе в провинцию. У неё и в мыслях не было остаться под одной крышей с убийцей-уголовником. Перед отъездом она предложила Лере уехать вместе с ней, подальше от деда, но девушка и на этот раз отказалась.
— Как ты не боишься жить с ним вместе? — охала тётя Зина. — Это же страшный человек, родного сына не пожалел, тебя осиротил.
— Здесь мой дом, — твёрдо отвечала Лера. — Я никуда отсюда не уеду. А если дед начнет себе позволять лишнего, я его обратно засажу, у меня не задержится.
Однако дед ничего себе не позволял. Первое время Лера постоянно приглядывалась к нему, ожидая признаков «неправильного поведения», грубости, склонности к насилию, пьянства или чего-нибудь такого. С каким удовольствием она пошла бы к участковому и пожаловалась… Участковый у них в микрорайоне хороший, между прочим, в их же доме и живёт, Лера с ним давно знакома, так он сразу предупредил, как только дед появился, мол, чуть что — не стесняйся, беги ко мне. Но ничего не было. Дед вообще не пил, голос на неё не повышал, был вежливым, тихим, аккуратным, устроился на работу вахтёром в двух местах сразу, работал по графику «сутки через трое» и ещё где-то подрабатывал, короче, деньги, хоть и небольшие, приносил, но Леру это мало интересовало. Авторские за отцовские песни капали регулярно, на это они с тётей Зиной и жили все девять лет. И дальше она проживёт без дедовых денег. Дед имеет право здесь жить, это его квартира, на его деньги купленная когда-то, давно ещё, до рождения Леры. Но это право — материальное. А вот что касается морального права жить вместе с внучкой, которую по пьяному делу оставил сиротой, то тут дело обстояло не так просто.
Лера Немчинова была твёрдо уверена в том, что дед не имеет морального права не только на жизнь вместе с ней, но и на жизнь как таковую вообще. Был бы он честным человеком, давно бы уже умер, считала девушка. Такие, как он, не должны существовать на земле. Но ежели тупой отвратительный дед этого не понимает и продолжает отравлять ей существование одним своим присутствием, то он должен хотя бы понимать, что происходит. Он должен постоянно испытывать чувство вины за то, что уже сделал, и неловкости за то, что продолжает жить рядом с ней.