— Так что, его забрать?
— Лихо придумано! — вмешалась мамаша. — А после диплома? Вильнет хвостом и на сторону? Знаем мы вас таких.
Подцыбин изобразил на лице явное возмущение.
— Сами подумайте, Валентина Сергеевна, дядя-то за кордоном. Это реальность. Вы же сами знаете, что тут может светить. Лично я не боюсь в солдаты. От меня рупь с полтиной в месяц. Это вас устраивает?
— Мам, тут ясно, — задумчиво произнесла Тамара.
— Тебе ясно. А уж я за свою жизнь и не такого насмотрелась.
— Но ведь он верно говорит, — повторила дочь.
— Может верно, а может и скверно. Ты же с него подписку не возьмешь. Заберешь заявление и он вольная птица. Порхнул и с концами.
— Ну что же делать, мама? Я верю, что он будет нам помогать.
— Не знаю, что и сказать. Но ведь дядя наш из Израиля не вернется.
— И не надо! — встревожился Михаил. — Если не вмешаетесь, я уже буду офицер. И конечно же Тому не брошу. Тем более, своего ребенка.
— Это мы еще посмотрим… Пусть хоть заручится.
— Как это? — спросила дочь.
— Ну, залог возьми, Чтоб было чем удержать.
— Хорошо ли это? Да у него и ничего нет. Одна шинель на полу.
— Что правда, то правда, — согласно кивнул Мишачок и огляделся вокруг.
Комната обставлена строгой и недорогой мебелью отечественного производства. Каким-то особым достатком от нее не веяло, хотя с точки зрения Подцыбина это все-таки был какой — никакой уют. Не то, что его голые стены с одной репродукцией бананово-лимонного Сингапура.
— Но денежный залог я могу, — сказал он. — Вы только сумму назовите. Я соберу.
— Да кто тебе даст! — всплеснула руками Тома.
— Ну, это просто. Пусть пишет расписку. Что взял у меня, Колючиной Валентины Сергеевны, пенсионерки в долг… А когда у тебя защита?
— В конце июня, — проговорил Подцыбин.
— Вот, до 10 июля.
Михаил сел за стол и, стиснув зубы, медленно под диктовку тамариной матери повторил текст. После этого будущая теща проводила Подцыбина к старикашке-нотариусу, который заверил расписку по всем правилам своего изощренного искусства. Мишачок смотрел на старомодную ручку дряхлого старика, выводившего чернилами на бумаге каллиграфические буквы, и думал: «Черт возьми, «жигуль» подарил!»
В 7-45 утра вокруг Красной площади было выставлено оцепление из курсантов. Столица готовилась к первомайской демонстрации. Подцыбин вместе с однокурсниками стоял на брусчатке Васильевского спуска между Покровским собором и Кремлевской стеной чуть ниже Спасской башни. Вот шеренги милиции и солдат, очищая площадь от посторонних, напористо вытеснили за пределы оцепления всех заблудших, либо оказавшихся здесь с ночи, либо пораньше заявившихся сюда в надежде каким-то образом незаметно остаться на гостевых трибунах.
Неудачники отчаянно упрашивали чекистов разрешить им вернуться. Особенно усердствовали девчонки, которые напрополую кокетничали с курсантами, строили глазки, пытаясь склонить их к нарушению приказа: кто говорил, что приехал издалека, кто заверял, что не займет чужого места, что спрячется в уголке, но военнослужащие были неумолимы. Конечно, некоторые из курсантов не соглашались с подобной неумолимостью: чем эти девчонки и парни, мужчины и женщины похуже тех, разодетых, бренчащих украшениями, кто беспрепятственно проходил по дорожке у Кремлевской стены.
Подцыбин мысленно выбирал среди девчонок-просительниц тех, которых бы он наверняка бы пустил, и даже приветливо улыбался им. Они тоже кидались к нему в надежде, что уж он-то уступит, но Михаил лишь спокойно объяснял, почему это невозможно. Девчонки с возмущением открывали свои крохотные сумочки и показывали, что там нет ни пистолета, ни бомбы, ни листовок. Подцыбин, разговаривая с очередной симпатичной блондинкой, краем глаза заметил приближающегося краснолицего Макея, который косолапил своей нестроевой, крадущейся походкой вдоль строя. Мишачок кивнул в его сторону: «Начальство». Девчонки отхлынули. Макей задержался около Михаила и спросил строго:
— Как там в Киеве?
— Порядок.
— Смотри, мне, — хмыкнул Максякин и, подволакивая ногу, пошел дальше.
Кто бы мог подумать, глядя ему вслед, что у него абсолютный слух и тенор, какого сейчас днем с огнем не сыщешь, мог бы петь в Большом театре, если бы перед войной не стал чекистом. Конечно, ему предложили. А попробуй тогда, откажись. Отказы не принимались. Одно слово: ежовщина. Не очень то распоешься.
— Че скучаешь? — толкнул Подцыбина стоявший рядом в цепочке Кустяко. — Хошь анекдот? Политический.
— Да ты что?! На Красной площади!
— Я тихонько, Василий Иваныч с Петькой бегут от белых. Петька с ящиком гранат. Василий Иваныч с инструкцией. Только и успели что с собой прихватить. Кругом пальба, дым, разрывы. Запрыгнули в соседние воронки. Петька кричит из своей: «Василий Иваныч! Белые близко!» Василий Иваныч разворачивает инструкцию и при свете трассирующих пуль читает:
— Открой ящик.
Петька:
— Открыл.
— Доставай гранату.
— Достал.
— Вырви кольцо.
— Вырвал.
— Бросай!
— Ловите, Василий Иваныч.
Подцыбин подавил смех:
— Хорошо.
— А вот еще, — продолжал Кустяко. — Про чукчу. Сидят чукча с чукчанкой на льдине. Недалеко от Северного полюса. Ногами в воде болтают. Чукча говорит чукчанке:
— Хось аникдоть сказу? Плитиский?
— Да ты сто!
— А сто?
— Сослют!
Курсанты захохотали.
Площадь загремела праздничной музыкой. Михаил понял: началась демонстрация и с любопытством оборачивался в сторону Мавзолея, откуда бодрым дикторским голосом звучали здравицы и приветствия.
— Ну все, пошло, поехало, — сказал Кустяко и наклонился к уху Подцыбина. — Слушай еще про Леню. Сидят Леонид Ильич с Гречко в жаркий день на даче. Квасят. Оба в маршальских мундирах. Ну, этот главком всего, а тот только министр обороны. При орденах, медалях. В окно влетает пчела и «ж-ж-ж-ж» около брежневских побрякушек. Тот: «Кыш! Кыш! Лети к Гречко! К Гречко!» А пчела: «Э, не, Леонид Ильич! У Гречко ордена порохом пахнут, а у вас липой!»
Подцыбин оглянулся и только после этого осторожно засмеялся.
Из-за вершины брусчатого холма, приходящейся на центр Красной площади, взмыли в небо разноцветные шары с полотнищами лозунгов, а затем, как мачты кораблей из-за близкого горизонта, показались верхушки транспарантов, флагов, которые вскоре превратилась в сплошную кумачовую стену. Потом она оторвалась от земли и под ней обнаружилась вторая стена из людей, переваливших через вершину площади. Эта стена производила издали впечатление такого монолита, который способен был смести все. И даже собор Василия Блаженного с его сказочными маковками казался слишком хрупкой преградой. Но продолжая движение вперед, эта огненная лавина подобно вулканическому потоку раздвоилась и стала обтекать собор. По мере приближения первых рядов впечатление монолитности пропадало, фигуры отдельных людей как бы отделялись друг от друга и начинали восприниматься уже порознь, различаясь походкой, одеждой, полом, возрастом, комплекцией. Шедшие впереди ветераны производили вблизи особенно противоречивое впечатление: кто хромал, а кто бодро вышагивал с гордо поднятой головой, кто пел песни, а кто задыхался от старческой одышки, кто вытирал слезы, а кто улыбался.
Подцыбин со всем оцеплением, пропуская колонну, сошел на тротуар. Сдерживать больше было некого — поток двигался в одну сторону, с площади — и Михаил решил подняться к Спасской башне. На гостевые трибуны его не пустили, и он остановился около металлического ограждения рядом с лотками цветов, бутербродов, напитков. Стоявших на Мавзолее не было видно, зато тех, кто проходил мимо и приветствовал, Подцыбин видел хорошо. Демонстранты скандировали, кричали, размахивали плакатами, руками, букетами, поднимали на плечи детей, чтобы те лучше могли видеть членов правительства. И эти дети на плечах тоже улыбались, кричали, махали… Для Михаила всегда было загадкой: откуда возникает этот безудержный энтузиазм во время массовых шествий? Он мог понять подхалима и приспособленца, который в кабинете ублажает своего начальника во имя конкретной, шкурной выгоды. Сам умел это делать. А тут, среди этого моря людей все было как бы бескорыстно. Никто же не оценит и не воздаст тебе за труды твои. Так стоит ли стараться? И словно из чувства противоречия Подцыбин повернулся к площади спиной и наткнулся глазами на корзину с шикарными розами, стоявшую прямо у ног цветочницы. «Надо для москвички купить», — осенило его и он стал выбирать три розы с длинными стеблями. Только хотел распрямиться, как услышал над собой хрипловатый баритон: «Все оставшиеся мне». Поднял глаза, увидел моложавого генерала с очень знакомым и очень каким-то свойским лицом, весело глядевшего на курсанта. «Космонавт, что ли?» — промелькнуло в мозгу Михаила, но фамилии он так и не вспомнил. Машинально отдавая честь, сжал в левой руке три свои цветка и тут же, уколовшись, охнул. Продавщица засмеялась. В глазах генерала тоже прыгали веселые чертики.