И в самом центре охватившего людей безумия неподвижно стоял Черный Зуб, глядя наверх, туда, где крылось ночное небо. Он подставил ладонь, словно ожидая дождя.
Какая-то черная точка незаметно упала и расплылась по теплой ладони.
— Берегись! — завопил он. — Берегитесь! Закрывайтесь, не дайте факелам погаснуть!..
Вслед за этим на головы людей обрушился ледяной, настоящий кровавый дождь. Всех охватила паника — кто упал на землю, закрывшись руками или плащом; кто махал над собой факелами, в ужасе стряхивая крошащиеся от нестерпимого холода капли; кто забился под повозку.
Вопли, беготня — и багровые, почти черные стрелы, прорезающие воздух.
— Это смерть, ребята! Смерть!
Искра, чувствуя жалящие уколы кровавого ливня, ползла по земле. Голова кружилась, лица дружинников казались грязно-желтыми пятнами, забрызганными черными чернилами.
Неожиданно дождь остановился.
— Кто-нибудь цел? — спросил Черный Зуб. — Я спрашиваю, кто-нибудь уцелел?
— Да все вроде… — прозвучал ответ.
Медленно и, кажется, бесконечно устало поднялся Горыня.
— Надо жечь лес, — сказал Черный Зуб. — Нам не пробиться. Он не отпустит нас. Жечь все подряд и стоять здесь до утра.
Горыня коротко кивнул и сел на землю.
— Действуй, — бросил он. — Я сейчас, только передохну…
Искра подползла к нему, повернула его лицо к себе.
— Как ты? — чуть слышно прошептала она. Почему-то она была уверена, что даже сквозь рев мрака он ее услышит.
— Все в порядке. — Горыня попытался улыбнуться. — Только устал. Устал что-то…
Черный Зуб с дружинниками бегали в придорожной чаще с зажженными ветвями. Раз за разом вспыхивали деревья, окружая изможденный, потерявший было всякую веру в спасение отряд кольцом живительного огня.
Мрак скрылся, и наступившую тишину заполнил треск полыхающего леса. Дружинники хмуро смотрели на пляшущие языки пламени и щурили глаза.
Кроме Угрюма и Вьюнка погибли еще двое воинов. От них не осталось даже и следа.
Скоро рассвет. Ночь и так затянулась. Искра лежала в одной из повозок, воспринимая происходящее лишь урывками. Будто спала колдовским сном и не совсем проснулась.
Скоро рассвет. Впереди, за редеющим лесом — поле.
И снова ночь. Ночь — это дверь, коварно впустившая Пустоту, Ничто.
Шаг за порог — и Пустота перерождается в Нечто, ни живое, ни мертвое. Вмещающее с себя Все и Ничего.
Ей хотелось кричать, безумствовать и тихо плакать. И лежать незаметно, неслышно.
Наступило долгожданное утро. Огонь отгорел, и стало видно содеянное: черные остовы дымящихся стволов, окруживших отряд погребальным кругом. Пока все приходили в себя, зализывали раны, произошло еще кое-что крайне необычное.
Лесной массив вдруг всколыхнулся, точно вдохнув полной грудью. С ветвей слетела листва — тысячи листочков поднялись и, покружив в небе, плавно осели вниз.
Спустя минуту из недр леса вылетело множество тончайших серебристо-черных нитей. Они постепенно слились в один бурлящий, переплетающийся ком, превратившийся вскоре в исполинскую птицу — ослепительно красивую, величественную. И ужасную. Казалось, она вот-вот распадется — такая хрупкая порой, роняющая пыль, — или же капли своей плоти, что вились около нее роем.
Птица-демон взмахнула крыльями и, сделав крутой вираж, улетела вдаль.
Все вздохнули с облегчением. Горыня — бледный, осунувшийся — сидел на коне. Он приказал пересчитать людей. Оказалось, что, кроме погибшей пятерки — Воропая, Вьюнка, Угрюма и тех двоих, — все остались живы и невредимы, если не считать царапин, ушибов, ожогов и шока.
Недосчитались и еще одного человека — пропал десятник Девятко.
12. По праву рождения
Холодное раннее утро. Плотный туман разорвался клочьями, и одинокий мальчишка-пастух, уснувший под осиной у дороги, обнаружил прямо перед собой двух мулов, медленно и безразлично тянувших повозку. Она походила на плетеную корзину. Ивовые дуги часто и замысловато переплелись между собой, образовав таким образом непроницаемую для дождя крышу. Множество предметов украшало диковинную повозку: черепа мелких животных, ветки растений, мех, склянки, маленькие красные марнийские фонарики, висевшие на торчавших в разные стороны шестах. Все это развевалось на ветру, дребезжало и бряцало, производя чудный, ни на что не похожий шум, будто по дороге неуклюже топало, звеня колокольчиками, чудище, усеянное множеством сумрачных глаз.
— Что уставился? — прозвучал басовитый голос, принадлежавший суровому высокому старику, сидевшему на облучке. — Скажи лучше, эта ли дорога ведет в земли Пурхана?
— Эта, — испуганно ответил парнишка.
— Отлично! — сказал старик и добавил, грозно сверкнув глазами: — Ты нас не видел! Не видел, хайар деармадд!
Парнишка упал.
— Что ты сделал с ним? — спросил сидящий рядом.
— Ничего страшного. Через пять минут очнется. Бадба! Дай воды! В горле пересохло…
Из фургона вынырнула рука и протянула фляжку. Старик выпил, утер рукавом рот и предложил соседу.
— Промочи горло, почтенный Манас-ата!
— Пожалуй, — ответил Манас, принимая фляжку.
— Земли Пурхана пустынны, — словно отвечая на незаданный вопрос, сказал старик. — Надеюсь, проедем незамеченными.
— Проедем, — кивнул Манас. — Скажи, Эри-ата, а как слышит тебя твоя внучка, Бадба? Она же глуха и нема.
— Ох, как бы тебе объяснить… — призадумался Эри. — Она слышит нас… мысленно.
— Врешь.
— Ни в коем случае! Что касается внучки — не вру. Она… мне жаль это говорить, но со мной Бадба пропадает. Такие, как она, рождаются раз в сто лет, а то и более. Будет вечер, расскажу все, что знаю, Манас-ата. Лучше скажи, зачем ты бежишь?
— Затем же, зачем и ты.
— Я боюсь за свою шкуру, — произнес Эри с некоторым высокомерием. — Я старый хитрый подлец. Искатель приключений и легкой наживы. Несостоявшийся друид, изгнанный из Дамхона за воровство и распутство. Я всегда бегу, когда дело пахнет виселицей или возможностью получить нож в брюхо. Я еду туда, где еще есть глупцы, готовые поверить в то, что я — друид и шаман, а моя спутница Бадба — вёла-прорицательницаi. Людей привлекают подобные вещи, ведь Дамхон — это же сказка! Хотя… я действительно знаком с книгой Эйлифаii, а Бадба действительно умеет «петь». Ха! Видели бы меня Отцы! Я прожил восемьдесят лет, используя священную магию коэдвовiii в личных целях, и меня не поразила молния Матери Эрыiv (в честь которой меня и назвали), у моих врат ни разу не стояла Вейяv, и даже элуачиvi никогда не пакостили мне — я щедро поил их потиномvii! Сдается мне, что богам наплевать на нас. Как ты думаешь, почтенный? Чего тебе бояться? Ты аксакал, мудрый и почитаемый старец, к тому же — дед великого хана! Чего тебе бояться?
— Того же, чего и тебе, несостоявшийся друид и шаман, — гнева духов. Тебя не поразила молния твоего бога, но… ты же помнишь об этом? И ты знаешь, что когда-нибудь черный дух придет за твоей душой. И куда он тебя унесет — в пантеон великих воинов или во тьму? А если во тьму, уверен ли ты, что демоны подземелья будут добры к тебе? Думаешь, они будут благодарить тебя за дары, за хмельное вино и терпкий арык, что оставлял ты ночью? Не будь столь глуп, старый хитрец!
Эри ничем не выдал своих эмоций, но Манас понял, что его слова больно укололи друида. Укололи, и не более. Коэдвиец был слишком черствым и непробиваемым человеком, чтобы расчувствоваться. Он уже собрался было ответить аксакалу в свойственной ему циничной манере, но Манас вдруг сказал:
— Я еду к людям, пусть глупцам, но к людям, ибо хочу умереть среди людей, почитающих богов, пусть чужих, это не важно. А мой внук одержим демоном, и хоть я не колдун, не прорицатель, но знаю, что начало его правления — начало конца адрагов.
Эри посмотрел на соседа — Манас погрузился в глубокую печаль. Коэдвиец вздохнул, подстегнул мулов и счел нужным промолчать.