Искра не поверила своим глазам. Ослепительный блеск царской резиденции так отличался от остального, что она прямо спросила об этом Михалко. Воевода нахмурился.
— Не надо меня спрашивать, княжна, — непривычно сурово отрезал он. — Вот у великого князя и спросишь.
Пока они ехали по вконец обнищавшим пригородным поселениям, носившим соответствующее название Черная Жижа, Искра все время боялась кого-нибудь придавить. Ее соплеменники, поначалу вполне вежливые и осторожные, очень скоро, как и воиградцы, потеряли всякое терпение.
— Да что ж это такое?! — ворчал Злоба, расталкивая тупым концом копья нахальную голь. — Лезут ведь как муравьи! И не понимают, стервецы, по-человечески. Пошли вон! Пошли вон!!!
— Эти люди никому не нужны! — крикнул Михалко Горыне, стараясь перекричать всеобщий гвалт. — Со всех сторон нас окружают враги, явные и неявные: дубичи с запада, равногорцы с востока, иссенские вои с юга, а с севера накатывают банды или, как ты там говорил? орды?
— Да, орды.
— Орды алмарков, тремахов, дубичей и всякого сброда во главе с Военегом. Тем закон не писан — убивают просто ради удовольствия, а хитрец Вонька вертит ими как хотит.
— Так я не понял, — спросил Злоба. — Им что, нет ходу никуда, даже в Иссены? Она ж вроде как под Воиградом?
— Верно мыслишь, богатырь! Гонят голытьбу отовсюду, а иссенские — редкостный скот! Царю жопу лижут, но простой народ гонят кнутом!
— А Мечеслав?
— Сам увидишь! Да что там! Долгая история…
Дорога свернула и вышла на набережную, и здесь венежан ожидало очередное потрясение.
Вся береговая линия Крина (у Воиграда он был наиболее широк) и часть впадающей в него Лесной были запружены обломками кораблей самых разных мастей. Черные остовы ладей торчали даже на середине реки. Из прибрежного песка выглядывали, словно ребра, полусгнившие борта.
— Вот вам и лес пеньков! — саркастически заметил Злоба. — И тут тоже живут люди! Воистину, более жалкого края, чем это ваше княжество, воевода, не сыщешь!
Это замечание задело за живое многих воиградцев. Стемир стиснул зубы и подался вперед, но Михалко лишь горестно улыбнулся и промолчал.
Дальше потянулись мрачные столичные закоулки, полные питейных заведений, где ошивалось разнообразное отребье. Казармы, по большей части пустующие. Знаменитые марнийские бани. Окруженные крепкими стенами терема бояр. Замусоренные рынки и площади. Прилепившиеся к стенам Кремля белокаменные жилища зажиточных горожан.
У кремлевских ворот поджидал сам великий князь Мечеслав с семьей, боярами, священнослужителями и дружиной.
15. Я подарю тебе смерть
В ставку Мамата отряд, за которым понуро следовала джиргова дружина, прибыл ранним утром. Тумур с Шайтаном были уже там.
Мамат действительно был сухарем — долговязый, узкоплечий, нескладный, с уродливо выпирающим животиком, который он тщетно старался прикрыть широкой кольчугой: она висела на нем, словно лохмотья на чучеле. На брезгливо сморщившемся лице с впалыми щеками росла жидкая бороденка.
Старший сын Пурхана с достоинством поклонился кагану и пригласил в дом. Изменников (как он их назвал) ван велел разоружить и взять под стражу. После того как чаша с кумысом обошла присутствующих и все приветственные слова были сказаны, Мамат снова поклонился и спросил, молитвенно сложив перед собой руки:
— Чем могу быть полезен, повелитель?
— Я иду на Талгата. Собери всех, и как можно скорее. Времени мало.
Мамат, не оборачиваясь, щелкнул пальцами, и один из его приближенных тут же ушел.
— Что делать с изменниками? — с натянутой улыбкой спросил ван.
— Ты меня разочаровываешь, Мамат-гай, — надменно ответил Барх. — Что с ними делать? Неужели не знаешь?
— Но их так много… — пробормотал побледневший Мамат. — Семьсот прекрасных бойцов…
— Убей всех.
Мамат отшатнулся, как от пощечины, и с ужасом поглядел на кагана. Барх сидел неподвижно, лицо было непроницаемо. Мамат, хорошо знавший отца-шутника, растерялся — повелитель не шутил.
— Может, казнить часть? — нерешительно спросил он. — Только самых злостных и непримиримых, зачинщиков? — С лица вана впервые сошло выражение брезгливости.
— Возьми себя в руки! — проревел Барх. — Или ты знаешь, кто из них зачинщик? Главный зачинщик уже закопан! Соберись или пойдешь под топор вместе с ними!
— Нет…
— Пять дюжин… ладно, четыре, — смягчился Барх. — И пусть изменники сами выберут их. Казнить немедленно. Остальных вместе с семьями отдать в рабство.
Бедняга Мамат вышел из юрты пошатываясь, длинные пальцы то сжимались, то разжимались, и вообще, казалось, жили своей жизнью; продолговатое лицо, ставшее очень живым, попеременно отображало все обуревавшие вана чувства: страх, боль, решимость, шок…
Он не умел скрывать свои эмоции, этот Мамат-сухарь, он был добрый, он был настоящим отцом своего народа и вызывал отчаянное чувство жалости — самое едкое и жестокое чувство из всех человеческих чувств.
Изменников собрали в поле, у овечьего загона, где стоял насквозь пропитанный кровью пень с измочаленными краями, в которых застряли, волнуемые ветром, клочки овечьей шерсти. Мамат объявил приговоренным «свою» волю — нашел в себе мужество, — но сделал это так трогательно и мучительно. Несчастный ван смотрел в землю, часто кашлял и не знал, куда девать руки.
Изменники выслушали приговор стоически: никто не запаниковал, не зароптал. И почти сразу в загон начали заходить люди — в основном молодежь. Это и понятно — лучше смерть, чем позор рабства. Но тут в процесс решил вмешаться один из самых заметных мужей во всем воинстве кагана, а именно Хаваш Одноглазый. Он встал у калитки и своим единственным глазом пристально и хищно осматривал всех, кто по доброй воле шел под топор: кого-то прогонял, кого-то впускал, при этом активно орудуя кнутом, и успокоился, только когда набралось нужное количество. Остальные загудели, выражая недовольство (удивительно, как сильно они желали смерти!), но Хаваш поистине осквернил небеса, разразившись столь страшными ругательствами и подкрепив их ударами бича, что Шайтан был вынужден осадить его.
Хаваш был мерзок до жути. Его манера двигаться, разговаривать (даже не разговаривать, а рычать), — во всем проявлялись исступленная жестокость и садизм. Первый раз в жизни Унэг видел человека, напрочь лишенного доброты, напрочь лишенного всего, что хоть отдаленно напоминало что-то такое. И воину почему-то стало смешно, удивительно смешно, ибо такой, явно нехороший, человек казался вымыслом, игрушкой богов.
Между тем Барх заметил в числе смертников того самого смышленого юношу.
— Подойди сюда, — приказал он.
Парень ловко перепрыгнул через загородку и вытянулся перед каганом.
— Как тебя зовут?
— Хайдаром.
— Как героя из легенд?
— Да, повелитель.
— Я дарю тебе жизнь и свободу, Хайдар. Забери свой меч и иди под командование Берюка. Он старый, опытный воин, сделает из тебя героя.
Но Хайдар, к удивлению окружающих, совсем не обрадовался.
— Чего ты стоишь? — нетерпеливо бросил каган. — Ты свободен. Ты и твоя мать, жена…
— У меня нет матери, — тихо ответил Хайдар. — Вся моя семья там, в загоне. Позволь мне умереть. По мне, смерть более привлекательна, нежели твоя милость, повелитель. Ты уж извини.
Сказав это, Хайдар развернулся и грустно побрел назад.
— Чего ты хочешь? — спросил его остолбеневший Барх. — Хочешь, чтобы я всех освободил?
— Не надо, повелитель. — Хайдар говорил печально, отрешенно, будто сейчас не дерзил кагану, а просто давал ему дружеский совет. — Не подвергай риску свое тщеславие. Да и кто я такой, чтобы о чем-то просить самого хана ханов?
Впервые Барх растерялся. Он на минуту опустил глаза, напряженно раздумывая над сложившейся ситуацией, и наконец сказал: