— Отлично. Я подарю тебе смерть. Мамат-гай!
— Я слушаю, повелитель.
— Отруби ему голову. Я не хотел этого, Хайдар, но ты вынудил меня.
— Почему я?.. — промямлил Мамат. Он стоял перед возвышавшимся над ним каганом — бледный, дрожащий.
Барх посмотрел на Мамата. Взглядом мрачным и неотвратимым, как сама смерть.
Мамат покорился. Срывающимся голосом он потребовал топор — совсем как нищий, просящий милостыню. Доплелся до загона. Хайдар уже приготовился, положив голову на пень.
— Сколько же тебе лет, сынок? — поинтересовался Мамат.
— Семнадцать.
— Семнадцать… Что ж, да простят меня духи предков!
Мамат размахнулся, но то ли рука его дрогнула, то ли ван не очень хорошо владел топором, но он не отрубил Хайдару голову, а вместо этого врезал криво, как-то плашмя по затылку, скользнув острием по плечу. Послышался хруст, из раны на затылке хлынула кровь; юноша вскочил как ошпаренный и истошно завыл, потом упал и, страшно вереща, покатился по земле.
Мамат выкатил глаза и выронил топор. Но, быстро опомнившись, погнался за юношей, хватая его своими ломкими руками-палками, точно пастух овцу.
В этот момент взоры всех присутствующих обратились к кагану. Но он молча наблюдал, и на лице его не дрогнул ни один мускул.
— Ты что делаешь, безумец?! — заорал Хаваш и пинками отогнал вана прочь, после чего бросился на спину пребывающему в шоке парню и милосердно вонзил в его шею кинжал. Хайдар дернулся и затих.
— Уведите его, — кивнул в сторону Мамата Барх. — У него только один шанс смыть сегодняшний позор — собрать побольше воинов и храбро биться на поле боя против Талгата. Что скажете, вассалы Мамата? Готовы ли вы отстоять честь славного Пурханова рода?
— Да! — неожиданно дружно закричали местные.
Мамат сидел на земле и плакал.
Но на этом представление не окончилось. Каган Барх потребовал найти человека среди местных жителей, способного поработать спокойно, умело и без соплей. Ждать долго не пришлось — палач отыскался сам. Им оказался ничем не примечательный толстячок, к тому же изрядно пьяный. При нем была боевая секира венегов — бердыш (скорей всего, трофей). Толстяка пошатывало от излишка выпитого, но он быстро и ловко снес головы дюжине, после чего признался, что устал. Его заменил Хаваш, прямо-таки изнывавший от желания поубивать. Казнив пятнадцать человек, он был прогнан Берюком (ну как же без него!). Старый нукер прикончил еще дюжину и уступил место Яруновым наемникам, весьма и весьма довольный собой. Наемники чуть не передрались, они хватали приговоренных и тащили каждый в свою сторону, но после вмешательства командира успокоились и завершили дело, оставив последнего — щербатого — Шайтану. Удар Исы был такой силы, что пень раскололся, а голова долго катилась, подпрыгивая на кочках. Бывшие воины, а ныне рабы, как ни в чем не бывало уносили трупы своих товарищей и складывали в углу загона, туда же кидали отрубленные головы, но те непослушно катились в разные стороны по лужам собственной крови.
Зрелище распалило толпу, плотной стеной окружившую место казни. Недавние соседи изменников осыпали их проклятьями, свистели, улюлюкали и хвалили палачей, особенно толстячка: видели? Он пьяный, рыхлый, но как точен! Мастер!
Унэг понимал, почему так произошло, — народу по нраву сильные вожди, а Барх показал себя именно таким, человеком с железной хваткой. Этот знаменательный день возвестил о появлении нового хана адрагов. Вскоре во всем Нижнеземье прознали о Бархе Убийце, Бархе Жестоком, — лестные прозвища для любого повелителя.
Унэг не раз видел, как казнят людей. Но сегодня остался холодок в душе. И не потому, что ему было жаль Хайдара.
Тебя ждет такой же конец. Помни об этом, багатур…
Опять эти слова. Унэг заметил, что у него дрожат руки.
Воин не мог объяснить себе, почему с каждым днем в нем все больше растет неприязнь к Барху. Все владыки и до него были жестоки и кровожадны. Такова жизнь. Но почему именно он? Дело в Сумраке?
День разгорался, знойный, несущий горячий суховей. Стихла ночная разноголосица, уступив место заунывной песне ветра.
В небе кружило воронье. Манас поймал себя на том, что оно наводит на него тоску. Падальщики, только что насытившиеся гниющей плотью какого-нибудь павшего животного, наводят на него тоску! Что это, старческое безумие?
— И все-таки я не понимаю, — сказал Эри, — что толкнуло тебя покинуть отчий край? Не пойму… О себе я рассказывал: мною вертела необходимость, жестко вертела, иногда жестоко. А что с тобой?
— Я уже объяснил.
— Не верю. «Хочу умереть среди людей»! Ха-ха-ха! Хоть как меня убеждай, почтенный Манас-ата, но это не причина.
Манас смутился и почесал бороду.
— Может, я и поторопился, — пробормотал он и, повернувшись к собеседнику, сказал: — Хорошо, скажу иначе. Я устал бояться.
— Бояться? — со смехом переспросил Эри. — Кого, внука? Ах да, ты боишься за свою жизнь! Что ж, теплее. И боги тоже боятся. Но, избежав одной напасти, ты точно попадешь в другую. Ведь ты стар и немощен, и в других краях никто не знаком с твоими добродетелями. На что ты надеешься?
— Ты тоже стар, старше меня.
— Я немало путешествовал. Я чуточку колдун, чуточку зверь. Я выживу. А ты нет.
— Ни на что я не надеюсь, — немного обиженно сказал Манас. — Я спокоен и пойду туда, куда глаза глядят. Но я знаю, к чему ты клонишь, Эри-ата. Не хочешь связываться со мной. Не беспокойся. В Марн я не поеду. Я покину тебя раньше. Только подальше от Орды, подальше.
— Предлагаешь выбросить тебя? И не сомневайся, выброшу. На что мне твои старые кости? К тому же ты… язвительный старикашка. Как мой отец, главный жрец Анне Эры.
Манас заглянул собеседнику в глаза.
— Ага! Я все-таки задел тебя!
— Ничего подобного, — отрезал друид. — Это ты жалок, аксакал. Ты боишься труса. Странно, не правда ли? Твой внук, очутившись в засаде, подстроенной коварными венегами, трусливо бежал. Не об этом ли поведал Хайса-хану Бургас Пересмешник? Что случилось там, у Заячьего Яра?
— Скорее всего, Барха оклеветали, — спокойно ответил Манас. — Не зря Бургаса звали Пересмешником — прохвост подыграл кагану. Хайсе нужен был Буреб, ему предназначался ханский престол. Я сам слышал, как Хайса кричал: «Жаль, что они его не убили!». Поверь мне, Эри-ата, Барх — не трус. Только не трус. Думаю, ты и сам это знаешь.
Все ближе становилась стая ворон, с карканьем кружившаяся вокруг какой-то точки. Рядом, на высохшем дереве, расположились стервятники.
— Если позволишь, — сказал Манас после паузы, во время которой оба наблюдали за шумным пиршеством падальщиков, — скажу тебе вот что. Я — старейшина своего племени, мудрец, — твои слова, заметь! — воин в прошлом, в далеком… Вряд ли ты усомнишься в этом. А вот в твоих словах я усомнюсь.
Эри хмыкнул в ответ — непонятно, то ли с презрением, то ли с раздражением.
— Ты говоришь, что был изгнан, — безжалостно продолжал Манас. — Ложь. Ты ушел сам, по доброй воле, но с проклятьями отца. И в чем причина? В жажде приключений, жажде знаний. Будешь спорить?
— Нет, не хочу.
— Ты ведь странствуешь с какой-то целью? Вот в чем причина?
— Ты недалек от истины, признаю. Но о своих поисках я предпочитаю не распространяться.
— И не надо, я и так знаю. Ты едешь в Драгнитар, на гору, которую мы называем Огненной. Ту самую, где погиб Габа Одноглазый. Что ты надеешься там найти?
Эри метнул на Манаса острый взгляд. Аксакалу даже почудилось, что друид готов придушить его.
— Успокойся, — сказал Манас. — Я не колдун. Вся разница между мной и тобой в том, что ты смотришь поверх вещей, а я стараюсь заглянуть вглубь. К тому же ты во сне разговариваешь.
— Проклятье! — воскликнул Эри и замолчал.
— Мне нечего сказать, — мрачно проговорил друид после паузы. — Ты меня обезоружил. Жгучий ты… почтенный Манас-ата.
С этими словами друид натянул поводья, остановив сонно плетущихся мулов.