— Пойдем, посмотрим? — сказал он, кивнув на пир стервятников. — Мои старые глаза разглядели нечто похожее на человеческое тело.
«Понятно, — думал Манас, спускаясь вниз, — моя болтовня ему порядком надоела».
Заметив людей, птицы разлетелись, недовольно крича. Действительно, объектом их внимания был человек. Судя по растерзанному виду, он умер ночью. От покойника мало что осталось: переломанные кости, разбросанные внутренности и череп, покрытый рваными клочками кожи с единственным глазом, запавшим глубоко внутрь.
— У меня идея, — сказал Эри, плюнув в мертвеца. — Позовем Бадбу, она расскажет нам про этого бедолагу все, что только возможно. Послушаем, как она «поет». У меня и настоечка есть.
Манас поворошил посохом обрывки одежды и замер.
— Что молчишь? — спросил друид. — Хочешь узнать, кто это такой?
— Я уже знаю, — ответил Манас, глядя на пропитавшуюся пылью, волчьей слюной и кровью разноцветную хламиду, увешанную многочисленными металлическими побрякушками.
— Я ведь… я ведь всё сделал… всё! Всё, всё!!! Что еще? Ничего, как договорились, а за итог… э-э-э… за итог… то есть, ну да, понятно ведь, о чем я? Этого я не мог подстроить… Что я, всемогущ? Нет, я всего лишь жалкая козявка, и меня надо оставить в покое, да, да! Я уйду куда-нибудь и стану жить тихой жизнью отшельника… буду питаться кореньями, хе-хе! Зачем ты меня преследуешь? Зачем? Иди к нему и… делай с ним что хочешь! Я — козявка, червь, я — смерд, я — смерд! Я — смердящая козявка! Оставь меня, ты!.. Оставь меня… оставь…
Шаман Соам разрыдался. Сколько времени он скитался по степи? День, два? Больше, больше… А как давно он ел и пил? Ел и пил… Нет, эти слова отдавали чем-то давным-давно минувшим, пахнувшим… молодостью. Он с трудом мог вспомнить, делал ли он что-то в этом духе в последние годы. Кушал ли он, как всякий уважающий себя человек? Нет, он питался, будто животное, не думая об этом и не получая никакого удовольствия. О, духи предков! И чем же он отличается от своего раба Упыря, которого каждый день колотил? Да ничем! Такой же червь, такой же… раб, с той лишь разницей, что он сам продал себя в неволю этому… этому…
Никого нет? Никого? Нет, есть!!! Вот он! Вот он!!!
Соам упал ничком в траву, закрыл голову руками и мерзким тонким дрожащим голосом закричал. Ничего? Ничего. Тьфу, это же пустельга. Так, о чем это он? А-а-а… нет, о нем не будем. Он здесь, и он хочет забрать его душу с собой в… (тихо!) В ад.
Соам содрогнулся. Он не хотел умирать. Мысль о смерти привела его в состояние, близкое к помешательству. Он сел на колени, пальцы его вцепились в траву. По изнуренному, ярко блестевшему от сальной пленки лицу пробежала полубезумная ухмылка. Чего он смеется? Жрать охота, вот чего! Нет, чего это он…
Крик ворона. Соам вскочил, и, в панике тараща глаза в голубое небо, бросился бежать. Он бежал и бежал, падая, скатываясь по склонам холмов, снова поднимаясь, выкрикивая бессвязные слова. Потрескавшиеся губы воспалились от разъедающего их пота, но он ничего не чувствовал и ничего не слышал, кроме преследовавшего его крика ворона.
Соам очнулся на земле, в рот набился песок. Он опять обрел некоторую видимость сознания. Уже стемнело. Где он? Шаман сел, даже не стряхнув с лица песок.
Последняя мысль, возникшая в мозгу, была о еде.
— Не-е-е-ет… нет. Ты здесь? — шаману мерещились ноги, обутые в черные кожаные сапоги со шпорами в виде лошадиных голов. Он таких и не видел никогда. Странные сапоги. Тусклый свет разлился около неподвижных, как горы, ног, а выше ничего не видно. — Ты?!Я! А? Я сам себе отвечаю? Ты? Ну что молчишь? Когда-то ты мне снился… или… не снился… или…
Шаман попытался вспомнить их первую встречу, но воспоминания стерлись из его памяти начисто. Он даже не понимал, кого, собственно, вспоминать? Слабая искорка надежды замаячила впереди. «Я схожу с ума, только и всего, — подумал он, напрягшись. — Что я делаю? Бегу от невидимого и несуществующего врага». Однако, осознав это, он испугался еще сильней. Смутные подозрения зашевелились в голове, спутались с теми событиями его жизни, что еще не выветрились из памяти. Он начал бредить.
— Иди сюда! — Соам вытянул перед собой руки, подзывая таинственного спутника, но руки пропали, словно окунулись в молоко. Он поближе подполз к свету, ореолом окутавшему странные ноги. Ноги исчезли. В лицо дохнул прохладный ночной ветер. Послышался волчий вой. Постепенно шаман разглядел в темноте бескрайнюю голую степь. Вдалеке горели волчьи глаза. Ерунда, только не ворон, лишь бы не ворон. Да что ему этот ворон? Откуда он взялся? Ворон…
— Ну, скажи что-нибудь! Ну же, скажи, скажи, скажи, мерзкая тварь! Где ты? Что тебе надо? Убить меня хочешь? Изводишь меня? Появись, ублюдок! Столько лет я служил тебе! Я верно служил тебе, я, червь!.. Где ты? На кого ты похож? Ты человек?
Соам вдруг пришел в ужас. Повсюду вокруг него была пустота. И в пустоте слышался волчий вой.
— Нет, я не хочу умирать, — шаман ползком попятился и остановился, прислушавшись.
Рычание. Они близко. Соам снова ощутил холодное, возбуждающее прикосновение страха. Но дальше уже некуда. Он больше не может бояться. Дальше некуда.
Рычание.
Незаметно для себя Соам успокоился, как будто добрый дух Туджеми сжалился над несчастным и ниспослал ему свою небесную благодать. Он лег на спину и приготовился принять смерть безропотно и отрешенно. Зверь подобрался так близко, что шаман ощутил на себе его хриплое дыхание. И преисполнился благодарности. На какой-то миг он очистился от скверны, глодавшей его много лет, и ясно понял, что прожил жизнь… зря.
16. Древо Смерти
Военег проснулся. Рядом спала Нега. В фисташковом сарафане, волосы веером рассыпались по подушке. Совсем молодая. «Не стоит ее будить. Уйти тихо». Удивительно, выпив рецину в одиночку и порядком захмелев, он так и не притронулся к девушке. Допоздна рассказывал байки из жизни беловодских багунов, и Нега смеялась.
Как давно он любил кого-то? Военег нахмурился. Едва подумав об этом, он вспомнил их: мать и вдову. Их обеих звали Ольгами. Обе чересчур опекали его. Обе требовали слишком много. Обе закатывали истерику по каждому поводу.
Он не трогал их. С годами он почти убедил себя в этом. Так было всегда. Военег всегда старался убедить себя самого в… чем?
Случай в Чернояре, совет девяти кунов двенадцать лет назад…
Мать страдала припадками. От этого и умерла, спустя три года после его изгнания. Не бил он ее. Как можно ударить мать? Разве только пощечина… А она сразу забилась в падучей. Больно вспоминать, как он перепугался тогда.
Ольга из Луха… Боги, даже сейчас ему неприятно вспоминать ее облик. Рыхлая усталая женщина. И что он в ней нашел? В общем, вдову отравили ее же дети. Убедительно звучит? Нет? Плевать. Они — именно они, сволочи, — влили яд в рот матери.
Слезы, крупные слезы на страшно побагровевшем лице. Обезумевшие глаза, захлебнувшийся в горле крик… Она стоит на коленях, такая жалкая, растрепанная. Рука в перчатке держит вдову за волосы. Из носа течет кровь…
Нет, он благороден. Он не тронул ее сыновей, обретя власть. Пусть их совесть мучает.
Как же противно вспоминать о ней. Слезы вдовы выводили его из себя. Столько раз он хотел придушить ее…
Всё. Надо успокоиться. Военег глубоко вздохнул. Он достойный и честный человек. Он всего лишь мстит обидчикам за поруганную честь. Насчет девяти… Военег усмехнулся, вспомнив, как крушил им черепа тупым мясницким топором на пире, который закатил в их честь.
Море крови. Военег поскользнулся в растекшейся вокруг алой влаге и больно ударился копчиком. Так он и лежал, хохоча, загребая горячую красную жидкость и глядя, как она капает с пальцев прямо на его лицо.
Он с трудом сумел убедить Семена в том, что резня была необходима. Семен был эдаким нравственным образцом. Семен был нужен как воздух. Военегу всегда казалось, что, потеряв Безбородого, он лишится чего-то… он и сам не мог объяснить, чего именно. Словно всё, что он делает, утратит всякий смысл.