— Непременно, — бросил Семен, удаляясь и радуясь, что так быстро отвязался.
«И куда идти? — думал он, бесцельно бродя по переулкам. — Что делать? Надо бы найти укромное местечко и обдумать, как мне смыться и куда смыться».
Позади казарм находился длинный приземистый кирпичный сарай, крытый обомшелой черепицей и окруженный одичавшей тополиной рощицей. Около одной из отдушин кружила сипуха, держа в клюве крысу. Семен остановился. В отдушине находилось гнездо, и невидимые птенцы издавали громкий писк, видимо, почуяв мать. Семен уселся под одинокой березой, прислонился к стволу и, сунув соломинку в рот, начал следить за полетом сипухи.
Она сунулась в дыру и спустя минуту вылетела. Покружила около, убедилась, что поблизости нет хищников, вспорхнула ввысь и исчезла в голубой дали.
«А я — разве не хищник? — мысленно спросил ее Семен. — Откуда ты знаешь, что я не залезу к тебе в дом и не поем твоих детишек?»
Семен повесил голову. Тишина. Храп коней в стойлах, мат багунов, шорох деревьев.
Стоп. Шелест. Кто-то находился в рощице за сараем. Шуршала первая палая листва, хрустели ветки, скрипели сапоги.
До Семена донеслись голоса. Кто бы это мог быть? И здесь? Семен подкрался к сараю. Голоса послышались отчетливей, но слов он не разбирал. «Зачем мне это нужно? — заворчал Семен, подкрадываясь ближе, вдоль стены сарая, к высоким зарослям крапивы. — Воровская привычка, будь я неладен. Ведь не успокоюсь. Ну и ладно, не я один тут такой. Потешу себя, ежели, конечно, там не какие-нибудь голубки. Да нет, в таком-то месте?»
— Итак, договорились, — прозвучал до боли знакомый голос, и Семен замер. Военег. — Вечером, ближе к ночи.
Что ответил его собеседник, Семен не понял, но голос был ему не знаком. Чужак.
— Я прошу, — продолжил Военег. — Без выкрутасов. Как обычно. Ты знаешь.
Снова хрипловатый голос, выдавший короткую фразу, из которой Семен разобрал только: «…сразу…»
— Очень хорошо, — сказал Военег. — А вы позаботитесь…
Собеседник слегка закашлялся, заглушив последние слова князя.
— Да-да… непременно…
«И Лавр тут…»
— Так, расходимся, — скомандовал Военег, и все трое — хотя, судя по шагам, четверо — поспешили покинуть место тайного совещания.
Семен сидел там еще долго, обдумывая услышанное. И чем дольше он думал, тем больше укоренялся в решении сбежать. «Не будь я вор, — думал он, — если не исчезну. Как говорится, бывших воров не бывает — мастерство, оно никуда не денется. Вот и хорошо. Будьте здесь без меня, братки. Начну новую жизнь. Тихую. Мирную. В деревянном, черт побери, доме. Сам построю».
Весь день все три рассорившиеся стороны провели в гордом одиночестве. Военег посетил библиотеку и занялся там чтением «Хроник Двенгана», услужливо предложенных ему Асмундом. Андрей, которого он намеревался там застать, в библиотеке так и не показался — Асмунд объяснил, что князь плохо себя чувствует и лежит в своей опочивальне. Военег хотел было пойти к нему, но сидевший неподалеку Доброгост посоветовал этого не делать.
«Его высочество очень и очень зол, — сказал писарь. — И мучается сильными болями. Вряд ли вы чего-то от него добьетесь, кроме… грубостей».
Борис, что удивительно, весь день просидел в облюбованном им домике в саду, неподалеку от библиотеки. Из оного домика (живописного деревянного сруба с печкой и с резным крыльцом) весь день доносились охи и вздохи. Этот домик, кстати, в народе звался Колыбельным.
Мечеслав чувствовал себя плохо. У него болела голова, одолевали вялость и сонливость. Но он не хотел сидеть на месте и порывался встретиться с дубичскими братьями, чтобы, как он выразился, «поговорить по душам», но тронный зал пустовал, а в столовом одиноко сидели бояре, мелкие служки и дружинники всех трех княжеств.
— Разбрелись по норам, — горестно качал головой князь, в который раз глядя на погруженный в полусумрак огромный зал. Вдали чернел трон. — Не иначе, замышляют что-то. Не в добрый час я решил их пригласить. Обманул сам себя. Обманул. Одолевают меня, подруга моя, невеселые мысли. Как хочется высказаться. Как хочется! Не могу я больше так. Пусть что-то решится. Хоть потоп, но чтобы конец всему этому. Мои братья, отец — в могиле, а хлебаю из их горькой чаши я. Пошли отсюда, Искра.
Искра как могла утешала Мечеслава, хотя сама чувствовала себя ничуть не лучше. Растущее беспокойство о возлюбленном, который в этот злополучный, невероятно тоскливый день потихоньку впадал в меланхолию, перемежалось с сомнениями и досадой. Ей казалось, что она по доброй воле обрекла себя на эту участь, приклеилась к чему-то больному и умирающему. Она снова и снова спрашивала себя, зачем ей все это нужно, может ли она все бросить, и понимала, что нет.
Она не могла бросить Мечеслава. Она ходила за ним по пятам, словно за ребенком.
В полдень Мечеслав, уступив настояниям Искры, лег спать. Но, проспав полчаса, вскочил и сразу же побежал в тронный зал. Встретив на пути Олега, приказал ему немедленно привести к нему дубичских братьев. Горячо и убежденно говорил растерявшемуся юноше о необходимости безотлагательного совета, но, видя, что воевода раздумывает и обеспокоенно поглядывает на государя, пришел в ярость.
Ярость сменилась истерикой. Мечеслав вопил что-то совсем несуразное, рвал на себе одежду, плакал, смеялся и бегал по зале, будто затравленный заяц. С большим трудом Искра, Олег и слуги успокоили царя. Лекарь — из местных — посоветовал пустить ему кровь.
— Настойки здесь вряд ли помогут, — авторитетно заявил он. — Можно было б попоить мятой, цветами зверобоя. Но уж больно он возбужден. А вот пиявки наверняка помогут. Уж это точно. Государь ослабеет и преспокойно себе пролежит в постели. И пускай отдохнет, пускай. Негоже в таком состоянии вершить дела, хоть государственные, хоть какие.
Некоторое время прошло в тишине и спокойствии. Ближе к вечеру Мечеслав, так и не заснув, очнулся от оцепенения (все время, после процедуры с пиявками, он просидел в кресле с открытыми, но пустыми глазами).
— Искра, — прошептал он. — Где ты?
— Я здесь, мой милый. — Девушка отложила книгу, которую читала, и кинулась к Мечеславу. — Что тебе? Может, чаю? Как ты себя чувствуешь?
— Я должен поговорить с ними…
— О боже! Зачем? Что тебе это даст? К тому же они и сами никуда не высовываются. Борис вон — с девками в Колыбельной забавляется. Пьян как собака — стражнику, что у двери стоял, лицо разбил. Военег, как я слышала, занялся чтением. Он выжидает. Уж поверь мне. Так что и мы переждем, пока страсти не улягутся. Не лезь никуда больной, не лезь, прошу тебя. Не все еще потеряно. Что-нибудь придумаем, замутим им головы. Даст бог — уйдут восвояси ни с чем.
— Не уйдут, супруга моя. — Искра вздрогнула, услышав это слово — «супруга». Мечеслав произнес его с чувством и надеждой. — Не уйдут.
— Ты сам не свой, Мечеслав. В тебе говорит сейчас не разум, а отчаяние…
— Знаешь, сколько Воиграду лет?
— …Ты перенервничал за эти дни, устал. — Искра села к мужу на колени и прижалась к нему. — Прекрати, пожалуйста.
— И все же. Сколько лет Воиграду?
— Не знаю.
— И никто не знает достоверно. Он появился задолго до Дубича, задолго до Вередора. И он всегда был независим. Даже в расцвет империи тремахи, чьими вассалами считались воиградцы, не отваживались селиться здесь. Может быть, мы — единственные на всем белом свете, кто сквозь века пронес свое истинное Я.
— Ваше Я, — сказала Искра, закипая, — вы утратили лет двадцать назад… или сколько там прошло. Ты знаешь, о чем я. От вашего Я не осталось ничего. Если и есть где-то воистину вересский дух, так это в Волчьем Стане. За Дубич не скажу — там не была, но склоняюсь к мысли, что и у тамошних жителей тоже больше прав называться потомками вересов. Хватит уже! Я нянчусь с тобой, а ты все за свое! — Девушка встала, обхватила себя за плечи и подошла к окну. — Речь идет о пустой формальности. Утрата независимости — это только слова. И ничего более.