Он закричал, замахал руками — кажется, никто не услышал. Воин подбежал уже совсем близко, но никто не обернулся, не обратил внимания на приближение человека — вещь немыслимая для чутких и осторожных кочевников.
Тогда он остановился и со страхом взглянул на себя. Все как обычно: серый потрепанный бешмет; поверх него кольчуга; кожаные штаны, сапоги.
Армия окружила своего повелителя, Барха.
Унэг, задрожав, отступил. Он все понял. Не проронил ни слова, не выкрикнул ни одного проклятия. «Все это время… — подумал он. — Сумрак. Он есть и грядет. Откуда у него сумрак? Он есть и грядет…» Воин с болью, стиснувшей грудь, понял, что должен исправить то, что они свершили десять лет назад.
И единственная мысль начала сверлить мозг.
«Убить демона. Убить демона. Убить демона».
Унэг с мрачным и угнетенным видом шел мимо воинов. Они не обращали на него внимания. Они были поглощены им. Демоном. Тем, во что превратился Барх. Или его никогда не существовало? Или он уже умер? Переродился? Неважно. Песчаная буря, заметно стихшая, трепала нечесаные космы Унэга, несла с собой тучи песка, больно бьющего в лицо, но он не обращал на это внимания. Преисполнившись решимости, воин двигался навстречу торжествующему кагану адрагов.
На берегу ручья, там, где пал Эллак-младший, на коленях стоял Талгат — руки связаны за спиной, левая щека болезненно подергивается, вид затравленный и покорный. Над ним царственно возвышался Барх с Сумраком в руках. Унэг подошел к ним, уверенный, что его никто не видит, уверенный, что он, кажется, уже умер и разрубленное тело его стынет где-то в общей куче, а все происходящее с ним — не более чем видения смерти, преддверие вечного небытия.
Барх эффектно размахнулся и одним движением снес голову мятежнику. Она еще летела, а каган уже обратил свой ледяной взор на Унэга. Он будто не узнал старого товарища и соратника — лицо исказила гримаса ярости, неприязни, отчуждения…
Страха.
Голова с плеском упала на каменистое мелководье, покатилась, подскакивая. Вода размывала сочащуюся из шеи кровь.
Вихрь внезапно прекратился. Люди, почуяв неладное, испуганно осмотрелись. Барх не отрываясь глядел на Унэга, застывшего на месте, будто пригвожденный. Барх бледнел, кожа его приобретала песочный цвет. От меча, от головы, от каждой частички тела Барха вдруг потянулись сотни и сотни терявшихся в сером небе тончайших черных нитей. Он, точно кукла, странно задергал плечами, руками и, не мигая, продолжал сверлить Унэга взглядом.
Унэг вынул меч и вонзил его в тело своего повелителя. С нечеловеческим воем Барх рассыпался и тучей песка взвился ввысь.
Тьма. Он слепо шарит во тьме. Он задыхается.
Где-то вдали проблеск. Мелькают тени. Кто-то что-то кричит. Его трясут. Его бьют по щекам. Журчит вода, спасительно холодя спину. Смывая кровь и пыль. Почему-то болит горло. Тьма рассеивается, и он видит долину безымянного ручья, усеянную телами павших. Нестерпимо болит голова. Буря наконец-то прекратилась. Он успел заметить в небе исполинские крылья, оставлявшие за собой дымный след.
«Все люди мои давно уж пали духом!..
Бредем мы по пустыне уже который месяц, теряя каждый день своих друзей…»
— Унэг! Унэг! Очнись!
Он открыл глаза. Тумур навис над ним. Берюк. Ярун. Шайтан. Все здесь. Тумур смотрел на друга глазами, полными ужаса. И боли. И непонимания.
— Что случилось? — прохрипел Улеш.
iКешик — личная дружина.
26. Искра и тьма спасительного подземелья
Холодным туманным утром, в самом конце первого осеннего месяца хмуреня, в 879 году от воцарения императора Адриана Великого, пригородным крестьянам — тем немногим, что поднялись спозаранку с целью насобирать грибов либо порыбачить, — довелось узреть поистине устрашающее и угнетающее зрелище.
Густой клочковатый туман незаметно сползал в низины и овраги. Веющее прохладой солнце поднималось все выше, золотя прямыми, как копья, лучами приунывшие деревья, серебря темную гладь Крина и открывая горизонт, почерневший от несметного количества людей.
То была неоднократно воспетая в песнях и былинах разбойничья рать Междуречья — вся та ее часть, что признала над собой верховенство дубичского князя-изгнанника Военега.
Был там и Лют Кровопийца, и бравый Редедя, и Нежата — толстяк и выпивоха. И Рогволод Хитрый — стервец тот еще. И Мелех Драчун, не признающий никого над собой, но следующий за Военегом, по его словам: «Согласно договору». И Верпя Слепой — самая, пожалуй, одиозная фигура у разбойников: жестокий, кровожадный, но и вправду слепой (болтают, глаза ему выколол лично Тут Эйк). И Чом Болтун, и Боняк-горец, и Янка Свирепая (а как же без бабы-то!), и престарелый Феодор Хруст, бывший когда-то священником в самой Пронте и основавший в незапамятные времена легендарную столицу всех междуреченских багунов: Хутор Абаряха. Этот самый Абарях — зажиточный хуторянин — был повешен по приказу Феодора сразу же по прибытии в то знаменательное место, так понравившееся Хрусту, но по непредсказуемому капризу судьбы хутор так и остался Абаряховым.
Все это войско окружило Воиград и принялось немедленно жечь, насиловать и убивать. Уже к вечеру того злосчастного дня берега Крина были усеяны горами изувеченных трупов, а тракт в Иссены вмиг наполнился беженцами. Халупы бедняков горели. По раскисшим от многочисленных копыт и телег пригородным дорогам бегали поруганные женщины, судорожно прикрывавшиеся порванными лохмотьями, и дети, служившие мишенями для гуляк-хольдов. Разбойники стреляли в них, мечущихся в страхе меж пожарищ, из арбалетов, луков, подсекали кнутами, волочили по земле, потрошили, вешали.
Кремль был взят в плотное кольцо — за это отвечали объединенные дружины Волка и Путяты. Внутрь никого не впускали и не выпускали. Всех жителей Черного Воиграда — бедных и не совсем — согнали на главную городскую площадь. Дробуш, Лют и Аскольд оповестили собравшихся, что власть поменялась.
— Отныне, — холодно изрек Дробуш, — ваш князь — Военег.
Множество рук грубо схватили Искру. Она находилась в полуобморочном состоянии и не понимала, куда ее ведут. «Что с Мечеславом?» — эта единственная мысль назойливо крутилась в голове.
Девушку волокли, словно мешок с овсом, ноги не слушались, не успевали, заплетались. Ее бросили на пахнущий навозом пол, покрытый прелой соломой. Заскрипела дверь, загремел засов, и ключ с оглушительным лязгом повернулся в навесном замке.
«Вот и все, — подумала она обреченно. — Вот так все закончилось. Вот что за участь ты уготовил мне, батюшка. Млада погибла от рук степняков, на чужбине, а я… а я… тоже, на чужбине».
Искра лежала свернувшись, дрожа. Она смертельно боялась. За себя, за возлюбленного, такого несчастного, горемычного. Она боялась так, что не решалась открыть глаза, — ей казалось, что вокруг висят искалеченные пытками багунов люди и с немым укором смотрят на нее.
Ее заперли в конюшне. В денниках тихо пофыркивали кони. Девушку немного успокоило их присутствие, и она в конце концов забылась тревожным мучительным сном.
Сон, приснившийся ей в те предутренние часы, был сбивчивым, изменчивым. Но она запомнила его. Она видела Девятко. Он лежал в грязной тесной землянке… даже не в землянке, а в норе, на шкурах. Рядом, прямо на полу, сидела старая взлохмаченная женщина, облаченная в нечто, с трудом напоминающее одежду: лоскутки необработанной кожи, грубо сшитые еще зелеными стеблями. В руках женщина-дикарка держала подобие глиняной кружки или неправильной формы чашу, и поила «дядьку» остро пахнущим отваром из трав.
«Как хорошо. — Искра проснулась, почувствовав, как солнечные лучи коснулись ее закрытых глаз. — Как хорошо. Он жив. Он все-таки спасся».
Кажется, она сомкнула веки всего на миг. Мучительно долго текли часы. Никто за ней не приходил, а она ждала, ждала, когда же решится ее участь.
Наконец она не выдержала и поднялась, смахивая прилипшую к платью солому. Прихрамывая, подошла к двери и приникла к щели. Двор был пуст.