— Все готово, — ответил Военег.
— Хорошо. Вечером, на закате, разожжем священный огонь. Проводим царя дубичского с почетом, по обычаю предков.
— Да.
— Хочешь проститься с братом один? — с нажимом поинтересовался волхв.
— Да.
— Хорошо. Но потом, будь добр, удели мне пару минут.
Военег кивнул.
Все ушли, а он стоял и молчал. Он не мог уйти. Не мог, потому что должен был… покаяться.
— Прости, — выдавил из себя Военег. И в этот момент он сломался. Слова потекли сами собой, и он не мог остановиться. — Я виноват. Я всегда был виноват. Всю жизнь я… не знаю, как и сказать. И я не уверен, совсем не уверен, нужно ли мне это. — Он грустно покачал головой и, немного погодя, продолжил: — Когда мне исполнилось, кажется, двенадцать лет, меня привели к женщине. «Она научит тебя искусству любви», — сказали мне и оставили с ней наедине. Ее звали Лада, и ей было что-то около тридцати. Она была красива. Лада, жрица любви. Признаюсь, я никогда не видел ее одетой. Ни разу! И ее нагое тело всегда нравилось мне… нет, от ее наготы буквально захватывало дух. Я проводил с ней целые дни, в маленьком домике в саду, подобном тому, в котором ты… провел последние свои часы. Лада была очень ласкова, очень нежна, и… и она безумно любила трахаться. Она боготворила мужское тело, особенно… Черт, даже сейчас я стыжусь сказать это. Она брала его в руки и говорила с ним, молилась ему. Чудачка. Потом я расстался с ней на год, а когда вернулся, Лада — та самая скромная, нежная Лада — рассмеялась мне в глаза. Я хорошо запомнил ее слова: «Все, мальчик, тебе я больше не нужна». Ничего оскорбительного, простые слова, и — проклятье! — мудрые ведь слова. Лада… она была ангелом во плоти.
Военег умолк и вроде бы собрался уходить, но, сделав шаг, остановился.
— Я убил ее, — сказал он, глядя на лежащее перед ним тело родного брата так, словно он был живой. — У меня был с собой короткий меч, подаренный мне, кстати, тобой, и я сразу же после тех слов вспорол ей живот. Я будто обезумел, понимаешь? Я залил ее… их кровью весь домик. А опомнившись, сжег… домик.
Военег снова умолк и на этот раз долго, очень долго молчал. Наконец, глубоко вздохнув, совсем тихо произнес:
— Она была беременна.
У выхода из тронного зала путь ему преградил волхв.
— Погоди, — сурово произнес он. — Не спеши. Скажи-ка мне вот что. Достаточно ли ты храбр, чтобы выслушать меня? Или, подтвердив все глупые байки, что плетут про тебя, отмахнешься, прикажешь повесить?
Военег ответил не сразу. Он глядел волхву в глаза, и Ольгерду показалось, что князь тщательно обдумывает ответ.
— Что ты хочешь узнать, мудрец? — Последнее слово прозвучало как издевка. — Что брат мой умер по моей вине? Да, это так. Достаточно ли я храбр, по-твоему? Я не раз пользовался услугами Эразма из Рории, воспользовался и сейчас. Не морщь лоб, это имя тебе ничего не скажет. Эразм — колдун, и очень хороший, не чета тебе, мудрец. А теперь иди. Но, пока я добрый, дам тебе совет. Завтра, вместе с прахом Бориса, убирайся отсюда, и поскорее. И знай — я скоро буду в Дубиче. Надеюсь, ты понимаешь?
И Военег ушел, оставив потрясенного Ольгерда обдумывать эти слова.
Андрей уже давно услышал шаги, но упрямо продолжал читать, не видя текста, не вникая в смысл написанного. Он хотел продлить это чувство — чувство свободы, уюта, уединенности. Продлить до конца.
— Здравствуй, Андрей Мечеславович.
— Хм. Ты, верно, хотел сказать: «Попался, калека! Твоя смерть пришла».
— Ты мне льстишь, царевич. — Военег поискал глазами стул и, обнаружив его в дальнем углу библиотеки, пожал плечами, садясь на край стола. — Но, как я думаю, еще чуть-чуть, и она — то есть смерть — по праву уступит мне свое место.
— Венец мечтаний, — буркнул Андрей, закрыв книгу.
— Ничего подобного. Что хорошего в этом? Вечно собирать души усопших. Вечно бродить по белу свету, всегда делая одно и то же. Это проклятие. Не завидую смерти.
— Зачем пришел? Пофилософствовать?
— Чуешь запах? Это горит твой город. Мои псы жгут предместья Воиграда и беснуются оттого, что так мало выпивки в этих краях и так мало женщин, так мало всего. «Здесь нечем поживиться», — кричат они.
— Не трать силы понапрасну, говори прямо, чего тебе надо? Что-то не чувствую я себя такой уж важной персоной, достойной внимания самого Военега. Много ли людей удостоились душевной беседы с «Великим» перед тем, как вложить свою голову в петлю? А?
— Что мне в тебе нравится, царевич, так это твоя выдержка. Не знаю, каково быть калекой, но думаю, мысль о смерти как об избавительнице от страданий не раз посещала тебя, а, Андрей Мечеславович? Поэтому ты так нахально себя ведешь?
Андрей поморщился, выпрямляя спину.
— Кто там у тебя? — поинтересовался он, посмотрев на слегка приоткрытую дверь. — Псы?
Военег беззаботно улыбнулся.
— Всего лишь слуги. Эй, там! Вина!
Андрей хмуро уставился на чарку, наполненную солнечным напитком.
— Что тебе надо? — повторил он свой вопрос.
— Не будешь пить? — удивился Военег и отодвинул свою чарку в сторону. — Хорошо, и я не буду. Итак, признаюсь тебе честно: я, увы, коварен. Я не подарю тебе смерть. Ты будешь жить, царевич. Я так хочу.
Андрей криво ухмыльнулся.
— Я хочу, — продолжал Военег, — чтобы ты стал моим наместником в Воиграде.
— Так я и знал.
Военег наклонился к Андрею, схватил его за кончик бороды, повернул к себе, посмотрел в глаза. Но, не выдержав спокойного, ничего не выражавшего взгляда калеки, отпустил, отодвинулся, сделав вид, что прислушивается к шуму во дворе.
— Вот, слышишь? — сказал он. — Кра́ду строят. Домовину. Высокую, в человеческий рост. Как и положено царю. Вечером будут похороны. С обрядами, погребальными песнями. А перед этим смерть примет твой отец. Смерть позорную, ужасную. И после будет брошен на съедение собакам. Как куча потрохов.
— Зачем ты мне это говоришь? Хочешь за живое задеть?
— Я прикажу просто отрубить ему голову и похоронить с честью.
— Торгуешься? Когда-то и я так делал. Точно так же морочил людям головы и всегда выигрывал.
— И что?
— Подумай. Свой путь я прошел, и ты хорошо знаешь какой. А тебе еще предстоит его пройти. Ты поймешь.
— Это значит, ты отказываешься? И тебе не жалко отца?
— Жалко. Однако ты недалек, Военег. Ведь ты брал с меня пример? Ты знаешь, кем я был, что совершил. Ты уверен, что хорошо изучил все мои ошибки? Все промахи? Эх, ты…
Военег нахмурился.
— Не люблю, когда со мной разговаривают таким тоном. Очень не люблю. И все-таки я предлагаю тебе власть, могу предложить и… жену. Как тебе Искра? Неплоха! Все-таки за тебя она должна была выйти, не так ли?
Андрей помолчал, обдумывая ответ, потом сказал:
— Мой ответ — нет. И когда-нибудь ты узнаешь почему, Военег. Я люблю своего отца, но нет. Это все.
— Так любишь, что обрекаешь его на погибель? На позор? На бесславие? Принято. Теперь скажу я. Ты не умрешь, ибо я уготовил тебе, Андрей Мечеславович, особую участь. Ты станешь моим шутом. Интересно, да? Мрачный унылый калека в роли скомороха!
Дверь с жалобным стоном отворилась, и в конюшню вошли двое: один — приземистый лысый крепыш в синем кафтане, покрытом пятнами ржавчины; другой — долговязый субъект, зябко кутающийся в просторный серый плащ.
— Че жмешься к стене, красотка? — усмехнулся крепыш. — Вставай, авось не тронем. Идем. Время пришло. Ну давай, давай. Пошевеливайся. Шустрей.
Искра поднялась, но ноги не слушались, подкашивались; руки тряслись, как в лихорадке; горло стиснуло ожидание неминуемой беды.
— Во, как очи горят, — сказал крепыш, безжалостно разглядывая девушку. — И большие, как два золотых пятака.
Он схватил княжну за руку и вытолкнул наружу, нагло хлопнув ее по заду.
Близился вечер. Солнце, бледно-желтое на свинцовом небе, нависло над башней Блажена, будто призрак. В воздухе явственно ощущался запах гари. Пень с топором так и стоял на том же месте, окровавленный, одиноко мрачнея среди жухлой листвы и увядшей травы.