— Да, и даже сама навещала ближайшие: Большие и Малые Колтушки, Ясеньки, Холмогорье, — Йева вздохнула. — В этом крае везде нищета, отец. Всюду рвань. Они живут от охоты до охоты, многие не имеют ни бронзовичка. А в Офурте сейчас голод из-за сильных холодов.
— Голод сейчас и в Солраге, и в Стоохсе, и в Филонеллоне. Уж не хочешь ли ты сказать, дочь моя, что ты из-за этого освободила их от налогового бремени?
— Нет, — глаза Йевы вспыхнули, но тут же потухли. — Но я не знаю, что можно брать у тех, у кого ничего нет! Ничего, кроме крови и плоти. Они показывали своих детей, которые носят обувь по очереди, потому что на все семейство лишь пара теплых сапог.
Филипп улыбнулся.
— Повесь вождя, Йева, и к следующему году новый вождь под угрозой смерти найдет, что взять из каждого дома, пусть даже это будут те самые сапоги.
— А мудро ли это будет, отец?
— Мудрое правление основывается на столпах взаимоуважения. Чтобы ты могла помочь простому люду и защитить его, он сначала должен исправно выплатить талью и подушный налог. Ты же пойми, Йева, что от голода и холода вымрет лишь часть народа, самые слабые, а вот от врага, который увидит твою незащищенность, ибо доспехи не куются из воздуха, могут умереть все. И ты должна донести это до люда, жестко, но понятно. Жалостью ты лишь убедишь всех в своей слабости, а слабого правителя не уважают даже псы, дочь моя, что уж говорить об алчной Имрийи, которая только и ждет доказательств нашей немощи.
Йева промолчала, лишь плотнее закуталась в меха и спрятала внутрь тонкий нос, чувствуя, как щекочут ворсинки. Она боялась признаться отцу, что уже слаба и не находит сил принуждать всех вокруг к своей власти. Отрешенная, пропавшая в своих думах, она вдруг обернулась. Ей показалось — на нее смотрят. И на нее действительно смотрел с ласковой улыбкой сэр Рэй, этот плешивый и старый, но все еще крепкий рыцарь с чутким сердцем. Графиня резко отвернулась, не соизволив улыбнуться в ответ, и потерялась под шубой, нахохлилась.
Впереди вырастала единственная башенка замка: неказистая, в два этажа, из плохонького камня, с двумя знаменами Солрага и Офурта, вывешенными из окон личных покоев и гостевой спальни.
Отряд, состоящий из двадцати конных гвардейцев, сэра Рэя и Филиппа фон де Тастемара, проехал сквозь город, по которому ходили, кутаясь в тряпье, худые скелеты, миновал отворившиеся врата и спешился. Кони были расседланы и разнузданы в тесном дворе. Граф оглядел суровым взглядом захудалость конюшен, обваленные стены амбара, неаккуратно разбросанную солому, запыленную и жухлую, и покачал головой.
Чуть позже в небольшом и единственном зале замка гвардейцы уже похлебывали горячий суп из чертят, закусывали рябчиками и запивали все отваром из подслащенной калины.
Филипп сидел в высоком кресле перед камином, спиной к залу, где из мебели были только столы, соединенные между собой, стулья и пара кресел. Стены покрывали гобелены и шкуры. Трещали от огня дрова. За окном разыгралась метель, и ветер плакал и бился о донжон, заставляя дрожать его от самого основания. Белый Ворон вспоминал, как слуги выносили его сюда, в зал, прошлой зимой, когда он еще не мог ходить. Тогда до самой весны он просидел на подушечках перед камином. Уделом его, немощного и слабого, было лишь наблюдать, как скачут всполохи пламени, как игриво поедают они дерево, танцуют, испуская искры. С каким же страхом тогда посмотрел на него сэр Рэй, впервые увидев перед собой укутанное в одеяла скрюченное существо с ввалившимся ртом и отросшей бородой. Тогда он и не узнал бы в этом жутком старике своего господина, если бы в тот момент Йева с лаской не поила его кровью, поднося к сухим губам кубок.
Отведя взор от камина, Филипп спросил свою дочь, которая сидела рядом с ним и тоже смотрела на огонь:
— Ты проверяла бестию?
— Да, отец, — Йева задумалась. — Мне часто приходится спускаться в подвалы, где я открываю сундук и смотрю на нее. Ее глаза все так же желты, хотя и обросли льдом, зубы белы, а шерсть лоснится. От холода ли это или… — Она запнулась. — Или бестия оживет, если дать ей тепло и простор.
— В яме, откуда она вылезла, — прошептал Филипп, — должно быть холоднее, чем в подвалах. Там еловая лощина, утопленная в горах, вдоль которых и шел Уильям. Ей нельзя давать простор, и рано или поздно дар этого реликта откажется жить. Не ходи туда, Йева… Прикажи перевязать сундук цепями и забудь о нем как о страшном сне.
Йева вздрогнула, поскольку бестия не давала ей покоя во снах, раз за разом убивая Филиппа. Она вспомнила тот удар бревном. Вспомнила, как откинулся в сугроб отец, испустив последний крик боли. Вспомнила кровавую пелену смерти в его глазах. И задрожала. Она продолжала молчать. Филипп глянул вправо, на дочь, сидящую вровень, и настороженно рассмотрел пустоту в ее взгляде, ее поблекшую косу, белую кожу, растерявшую румянец. Наконец Йева тоже обратила на отца свой взор и прошептала: