И словно только этого, только искры, взорвавшей два сердца, не хватало Великому Духу, чтоб вдохнуть новую жизнь в уставшие ветры. Сизая пелена вдруг заворочалась, вспенилась причудливыми хвостами и завитушками. Поплыла в сторону невидимых за горизонтом Низамийских гор серая пелена.
Вместе с ветром вернулись звуки. Я даже оглох, отвыкнув от такого их числа. Топали по чавкающей грязи кони, звенели сбруей, фыркали, радуясь ожившему ветру. Звенели кольчуги, влажно шлепали мокрые плащи, пыхтели дружинники, скрипела кожа на седлах. А издалека, со стороны захваченного степняками Аргарда, гремела, прогибалась земля под копытами позабытой погони.
— Ничего себе! — неожиданно весело воскликнул дубровичевский княжич.
— К бою! — с трудом оторвавшись от сияющих глаз Серафимы, крикнул Ратомир. — Их не может быть много!
Разгулявшийся не на шутку ветер разорвал уснувшее облако в клочья. В разрывах тут же показалась беспорядочная лава приближающегося войска кочевников. Принц был прав, их было не больше трех сотен.
— Вперед! Бей! — взмахнул мечом Яролюб.
— Оре!!!! — радостно выдохнули воины и, склонив пики, рванули коней навстречу врагу. — Бей!!!
Мой глупый конь рвался вперед. Мне едва удавалось, сжимая колени, удерживать его на месте. Повод намотал на луку седла и взялся за лук.
Кровь вскипела. Рука дрогнула, и первая стрела ушла в туман, не забрав с собой жизнь врага. Я весь дрожал от жажды крови. Будто оковы спали с рук. Будто камень с сердца. Казалось, это так просто — смыть кровью врага тяжесть с души. И пусть не было с детства знакомого, привычного, покалывания руны на рукояти лука. Алая живица из ран, последний, предсмертный выдох, хрип, тускнеющие глаза придавали сил.
Я ничего не видел вокруг. Я был весь там. Только я, стрела и перекошенное от ярости лицо степняка. Раз-два-три. Наложить стрелу, выбрать цель, отпустить тетиву. Наверное, я смеялся бы, если бы не нужно было задерживать дыхание перед выстрелом. Наверное, я и без лука кидал бы стрелы с той же самой убийственной точностью. Наверное, я и без стрел разил бы податливую плоть, так велика была жажда убивать.
Я мстил. За страх и бессилие там, на глиняном берегу Великой реки. За глаза, жалобные и не верящие, Инчуты, будто дворового пса выпихнутого в темень и дождь. За острый запах гниющего, несмотря на масло и мед, тела весельчака Фанира, словно куль притороченного к седлу коня. За мокрые одеяла, холод и дым отказывающегося гореть костра. За отупляющую вязкость тумана. За чудовищное предательство лживого кочевого народца…
Он появился откуда-то сбоку. Мокрый от пота, струйками стекающего из-под замызганной меховой шапки, в засаленном халате, подвязанном пестрой веревкой, с выпученными в угаре битвы глазами. Я хорошо успел его рассмотреть за тот миг, что он замахивался кривым, неряшливым мечом.
Разрубленный лук взвизгнул по-человечьи. Пальцы стайками мальков брызнули в разные стороны. Левую руку обожгло пламенем невозможной боли, но еще до этого освобожденные от оков тетивы плечи лука с богатырской силой ударили в плечо моего рычащего от запаха крови конька.
Следующим ударом степняк должен был разрубить меня пополам. Но второй раз обиженный луком конь взвился на дыбы, и удар пришелся в голову. «Хорошо, что подул ветер, — подумал я. — Скверно умирать в тумане»…
Конец первой книги
