Прежде не поверил бы, а сейчас — вроде иначе и быть не может. Только почему так быстро летит время?
Слишком быстро. Это плохо. Я часто думаю, что, может быть, это мы просто с непривычки так остро ощущаем течение времени, обратное его течение. Следующим поколениям, которые будут жить после нас, возможно, будет лучше? А может быть, и само время для них будет плыть иначе? Ты только вдумайся — вспять повернулось колесо истории. Это только мы вот сейчас знаем, на собственной шкуре ощутили… А остальным это все будет вполне естественно… В общем, нам очень повезло, сынок.
Всем нам… Знаешь, когда началось, я сидел на кухне возле окна и курил. А оно — как шарахнуло! Я уже подумал — конец! Даже заплакал. Подумал, как это все отвратительно и постыдно, бездарно; ощутил всю глубину собственной беспомощности и беззащитности, свое бессилие, невозможность активно вмешаться, защитить, Помочь… Я был уже стар. Я уже не мог и оружие взять в руки. Хотя бороться за мир не обязательно с оружием i руках… Я бросился на улицу и словно завяз в чем-то густом и липком, как в котел с киселем попал… Да что к тебе рассказываю. Ты и сам это же пережил… Повезло нам, сынок. Не знаю, кого и благодарить за все это…
Я всегда, ты ведь знаешь, к науке скептически относился, ничего хорошего от нее не ждал. И вот, видишь, как я ошибался. Когда-то слышал, что время можно не только останавливать, но и заставить лететь в обратном направлении, но не верил. А кто-то, достойная, мудрая и благородная голова, не только думал об этом, но и сумел это сделать. И держал при себе свое умение и знание, как говорят, про черный день. И вот — спасибо!
Время полетело вспять. Это тоже страшно. Но спасибо!
Потому что это жизнь! Правда, сынок? — Отец посмотрел на часы. — Давай побыстрее. Мы можем опоздать.
Побежали!
Они на ходу прыгнули в троллейбус, за ними звучно закрылись двери. Николай знал, куда они едут, хотя никто из них и словом об этом не обмолвился. Возле базара, большущего купола, похожего одновременно на помещения обсерватории, Капитолия и Ватикана, они пересели на автобус, втиснулись в переполненный салон и еще несколько минут, прижатые лицами к грязному забрызганному стеклу, смотрели на монументальное сооружение крытого рынка. Наконец автобус фыркнул, как лошадь, и медленно двинулся с места.
— Нужно цветы купить, — шепнул Николай.
— Обязательно. Мы там купим. Там всегда цветы продают.
— Могли бы на рынке самые лучшие выбрать.
— Времени жалко. Не хочется опаздывать. Твой поезд, кстати, очень опоздал. Я уже начал волноваться. Что, думаю, могло случиться?
— Мы горели в дороге… — неуверенно сказал Николай, потому что в памяти действительно всплыло такое воспоминание. — Один вагон загорелся, букса перегрелась… Несколько часов стояли, а потом, сам знаешь, как догонять упущенное…
Когда автобус остановился, Николай начал проталкиваться к выходу, но отец придержал его:
— Не спеши. Здесь почти все выходят.
И действительно через минуту в салоне никого не осталось. Николай с отцом вышли последними. Отец достал сигарету:
— Все в порядке. Можно спокойно покурить. — Он посмотрел на часы. — А цветы мы сейчас вон те возьмем. Видишь? — Указал взглядом.
Возле самого входа на кладбище аккуратная старушка держала в руках роскошный букет красных роз.
— Пока ты будешь курить, их кто-то купит… Я сейчас…
Отец снисходительно улыбнулся и придержал сына:
— Наши цветы никто не купит. Ты, я вижу, еще не привык. Наши цветы — это наши цветы. И все наши беды — это наши беды. Я теперь с уверенностью смотрю в завтрашний день. Я, правда, не все помню, как оно будет. Призабыл. Но я знаю, что все будет хорошо. Жить — это очень хорошо. Пошли!
Отец выбросил окурок и направился к старушке с красными розами. Вдруг он остановился и испуганно поднял взгляд на небо, всматривался, прищурившись. От яркого света солнца глаза слезились:
— Сынок, посмотри и ты. Мне кажется, что оно начало вращаться чуть помедленнее. Или мне это только кажется?
Николай тоже посмотрел на небо.
— О чем ты говоришь, папа?
— О колесе истории… О времени… Мне кажется, что я уже вижу, как мелькают спицы этого колеса старой телеги вечности. Ты видишь? Кажется, немного успокаивается? Правда?
— Это просто солнце, папа?
— Это, сынок, ты совсем ребенком стал… Так наивно рассуждаешь. Но это и хорошо… Я все равно очень рад за нас… Пошли.
Букет красных роз горел кроваво в отцовских руках.
— От сложного — к простому. От ответов — к вопросам. От смерти — к рождению. Теперь вот такой наш путь среди вечности. — Отец начал насвистывать бодрую мелодию какого-то собственного, выдуманного им марша.
Широкой аллеей среди тесных рядов могил они спешили в глубь кладбища. Везде было много людей, все празднично одеты, все смеялись, из поднебесья звучала веселая музыка — на высоком дубе был укреплен колокол громкоговорителя. Навстречу им шел худой, небрежно одетый, молодцеватый мужчина, поддерживая под руку сгорбленную старушку в цветастом платке. — Гриша! — воскликнул отец. — Все в порядке, Гриша?
— Как видишь. — Мужчина освободился от объятий. — Теперь мы заживем. — Он торжественно взял на руки сухонькую старушку и понес ее. — Теперь мы с мамой заживем. — Все давали ему дорогу. — Теперь мы заживем. Теперь мы будем мудрыми!
Отец долго провожал их взглядом, наконец сказал:
— Пошли, Коля. Пора и нам поспешить.
Они дошли почти до конца широкой аллеи и возле белой мраморной колонны с резным ангелом повернули направо по асфальтированной дорожке. На деревьях — почки.
— Вот и весна. Уже весна, сынок. Как летит время… — И снова отец поднял взор к небу.
Подошли к могиле. Аккуратная свежепокрашен- ная оградка, молодая рябина, на ней молоденькая зеленая листва… Они сели на узенькую деревянную лавочку.
— Немного обождем.
— Давай глаза закроем…
— Не нужно, сынок. Ты думаешь, будет страшно? Нет… Я уже сколько раз приходил сюда… Я уже все видел, как это получается…
В ту страшную весну, когда хоронили мать, с утра моросил мелкий дождь. Все было серым и однообразным. И единственное, что раскаленным клеймом выжглось в памяти Николая — лицо матери. Чужое лицо, он бы никогда ее не узнал, но был убежден, что это его мать. И два чистых дождевых озера в глазницах над закрытыми глазами.
А вот сейчас — яркое солнце. Свежий весенний ветерок летал над повеселевшим кладбищем.
— Говоришь, это совершенно не страшно? — переспросил Николай, и тотчас после его слов, будто в ответ, рассыпалась в прах мраморная плита на могиле, и ветер, волной налетевший, сразу разбросал его во все стороны. А потом…
— Слышишь? Земля заговорила… — молвил отец и встал, снял с головы фуражку, передернул от холода плечами. — К вечеру будет уже зима, — сказал. И вот — земля разверзлась, фантастически расступилась, словно превратилась в пар, густой-густой туман. А когда тот туман развеялся, они увидели пред собой…
— Мама! — Николай бросился к еще не старой улыбающейся женщине. — Мамочка!
— Здравствуйте, дорогие мои… — Женщина сделала неуверенный шаг. — Как я рада видеть вас… Сыночек, ты плохо выглядишь, ты не бережешь себя…
Мать стала перед Николаем на колени.
Отец робко улыбался:
— Ну что? Все в порядке? Давайте побыстрее, потому что зима уже на носу. Нужно успеть до дома добраться, пока снег не выпал. Я ведь из теплой одежды ничего не захватил. А ты у меня, Мариечка, так холода боишься. Еще простынешь.
И они отправились домой.
«…Я и сам себе не верю, не могу поверить… Но пытаюсь все припомнить, как было. Очень многое забылось. В памяти осталось только осознание виденного калейдоскопа событий. И все. Подобно вспышке промелькнуло фантастическое мгновение, вобравшее в себя все — мою смерть и мое рождение, все мои радости и беды, мои дни и ночи, все мои желания, объединив их навеки звуками музыки Бетховена… Я люблю Бетховена. Когда- то любил… А сейчас я люблю только свою маму, только ее одну. Я сейчас такой маленький-маленький. Я свернулся клубочком у мамы на руках… А мама почему-то плачет. Почему? Неужели я чем-то обидел маму? Неужели? Я вспоминаю. И не могу вспомнить. Чем я мог обидеть маму? А мама плачет…»