Игнат Сысоич сплюнул, бросил косу и, отойдя в сторону, вынул из кармана кисет.
— Вот везет! Как метит, накажи господь: где тонко — там и рвется.
Ермолаич поднял косу, пальцем долго водил по лопнувшему месту.
— Ну, ладно, чего ж теперь — драться? Я ковалю скажу, как надо с ней, и как все одно новая будет. Еще лучше! — подмигнул рн Леону.
— Я до Максимовых сбегаю, — вызвался Леон.
— Куда хочешь иди, а нонче день — год кормит.
Игнат Сысоич дрожащими пальцами свернул толстую цыгарку и стал было выбивать огонь, но искры от кремня пролетали мимо трута, и он не загорался. Ермолаич взял у него кремень, ровно приложил конец шнура к краю камешка, и со второго удара трут взялся жаром.
— От злости только жилы дергаются, — сказал он, — а дело не спорится… Дай-ка на цыгарочку.
Игнат Сысоич молча подал ему бумажку и насыпал на нее табаку.
Подошло время обеда. Марья устроила под телегой возле балагана тень и подняла на палке белый платок-веху.
Когда сели вокруг разостланного на земле мешка, она достала из кармана небольшую деревянную ложку, вытерла ее о серый фартук и отдала Оксане.
— Это я тебе купила, дочка, а то нашими и рот разорвать можно — чисто лоханки свинячие.
Оксана подняла на нее свои зеленоватые глаза и ничего не ответила: опять ее отделяют от всех.
Дома Марья потчевала Оксану чем только могла: цыплят резала, начиняя их душистой начинкой, молока давала, сколько могла, у Максимовых меду разжилась для нее, у деда Мухи — яблок: все лучшее, что имели Дороховы и не всегда ели даже по годовым праздникам, ставилось на стол перед нею, а Леон даже вина раздобыл у Яшки.
Оксана видела, с какой любовью все это делается, и ей приятно было такое внимание родных, но как только перед нею вставал вопрос, часто ли они сами едят это, — ей становилось не по себе. Так и сейчас: все ели борщ, заправленный салом, а она — суп с цыпленком; всем была приготовлена картошка, а ей — блинчики со сметаной. И Оксане стыдно было есть все это, тем более в присутствии Ермолаича. Хлебнув несколько ложек супу и еле проглотив три блинчика, чтобы не обидеть мать, она поблагодарила и направилась в балку с ведерком, чтобы принести воды.
— Да вода есть, дочка! — сказал Игнат Сысоич.
— Я холодной принесу, батя!
2
А Леон шел к Максимовым, и в голове его бродила все та же неотвязная мысль: нет, так жить нельзя. Нет больше ни сил, ни желания маяться день-деньской из-за такого урожая. И в работники незачем наниматься. Но что делать и где искать заработка, если даже Ермолаич, умудренный жизнью человек, лишь зарекается искать сытый кусок по чужим краям и все равно идет искать его каждый год? «А делать что-то надо. Поговорить разве с Аксютой и устроиться в Черкасске?» — думал Леон, но его пугало то, что он ничего не умеет делать, кроме как сеять и убирать хлеб.
Фома Максимов работал вместе с косарями. В свое время не одну думу он передумал с Игнатом Сысоичем; бывало и спали вместе с ним на одном тюфяке, и мечтали о хорошей жизни, но когда начал он богатеть, реже стал бывать у Дороховых и старался сдружиться с богатыми казаками. Теперь он собирался мериться силой с самим Загорулькиным и твердо решил, что в будущем году, лишь отцветут медовым цветом сорок десятин густого максимовского хлеба, — убирать его выйдут в поле не медлительные косари из России, а новенькая лобогрейка, и тогда можно еще посмотреть, кто кого будет учить: Загорулькин — мужика Максимова или Максимов — казака Загорулькина.
Так мечтал недавний бедняк Фома Максимов, под корешок скашивая высокую гирьку, и надеялся, что мечты его обязательно сбудутся.
— Помогай бог, дядя Фома! — сказал Леон, подходя.
Максимов остановился, снял широкую соломенную шляпу, и лысина его блеснула на солнце.
— Спасибо, Леон… За чем хорошим пожаловал в такой горячий час?
«Жадный! Даже чужие часы считает…» — подумал Леон и виновато ответил:
— Косу порвал, выручите, если можно.
— Молодец, парень. Как это тебя угораздило?
— Она треснутая была, а будяк подсобил.
— Я и говорю: оно у вас с Федькой завсегда пособщики в таких делах находятся. Тот никогда шкоду один не делает, все ему кто-нибудь пособляет… Ну, что ж с тобой делать? Придется дать. Только ежели и моя коса треснет, не обижайся: я тебя скорей Игната оттрескаю, право слово!
На току Максимовых, на трех колесах от воловьих дрог, скособочилась старая деревянная будка. Поодаль от нее, между треногой, на проволоке висел закопченный котелок, под ним дымились кизяки. От них извилистой струйкой тянулся беловатый дымок и таял где-то над головой.