Проснулся Чургин-маленький. Чургин-большой подошел к люльке, нежно заговорил:
— А-а, не желаем мокрым лежать? А еще шахтер! Ай-я-яй… Мать, — стал он будить жену, прикорнувшую на кровати.
Варя торопливо встала.
— И не спала, кажется, а не слыхала. Давно проснулся?
— Желторотые мамаши всегда так: и не спят, и не слышат… Дай сухую пеленку.
Пока Варя кормила малыша, Чургин привел люльку в порядок: разостлал чистую пеленку, взбил подушку. В это время пришли два человека. Один из них, в шляпе, в пенсне и черном осеннем пальто с бархатным воротником, был доктор Симелов, второй, в теплой тужурке, в сапогах и картузе, — шахтер Семен Борзых.
Чургин познакомил с ними Леона, взял с полки том Пушкина и сказал Леону:
— Почитай-ка, а мы потолкуем о наших делах.
Леон взял книжку и сел к лампе. Через минуту до него донесся приглушенный голос Чургина:
— Лука приобрел новую литературу и пишет, что дело у него идет на подъем: собираются, читают. Советует и нам почитать народнические выдумки Левитского и статью Ульянова.
«О чем это они?» подумал Леон и, не поняв ничего из разговора Чургина с гостями, стал читать «Евгения Онегина». Услышав во время чтения слова: «народники», «кружок шахтеров», «арифметика», «русский язык», он решил, что речь идет об открытии на шахте народной школы.
Когда гости ушли, Варя постелила на полу, рядом с печкой, тюфяк, положила две подушки, одеяло, и Чургин с Леоном легли спать.
— Что это за люди были? Это самые и есть шахтеры? — спросил Леон тихо.
— Один — шахтер, другой — из моих городских знакомых. Слышал наш разговор?
— Немного, но почти ничего не понял. Чудное какое-то слово «народники». Что за люди?
— Народники? Были такие, хотели мужика просветить и против властей поднять. Не туда смотрели, не там искали, не так думали…
— Не понимаю.
— Тогда слушай, брат… — И Чургин стал тихо рассказывать Леону о народниках…
Печка горела жарко. От раскаленной плиты беленый дощатый потолок казался лилово-розовым, и от этого в комнате стоял приятный, успокаивающий полумрак.
А под утро Чургин на носках ходил по комнате и одевался на работу.
Несколько дней Леон ничего не делал. Он бывал на шахте, присматривался к ее сооружениям, к людям, к их работе и ничего не находил для себя подходящего. И тут у него явилось сомнение: а сможет ли он вообще что-либо делать на шахте? Кому он нужен здесь, среди этих чужих, незнакомых ему людей? Кто захочет учить его шахтерскому делу?
С этими беспокойными думами возвращался он как-то домой.
День выдался пасмурный, но морозный. На улицах было безлюдно, сверху, из серой мглы, медленно опускались на землю пушистые снежинки.
Леон шел по поселку Растащиловке и мельком рассматривал редких встречных рабочих. Промокшие в шахте и черные от угля, одетые в жалкие, нищенские лохмотья, они почти бежали, торопливо перебирая обутыми в чуни ногами, спотыкались о кочки, и на них гремела обледеневшая одежда. У каждого из них в руках или на шее болталась лампа-бахмутка, некоторые несли подмышкой кусок угля или обрезок рудничной крепи. Ни с кем не задерживаясь, не разговаривая, они еще издали сворачивали к своим землянкам и быстро-исчезали в них, как суслики в норах.
Леону хотелось зайти в эти землянки, взглянуть: можно ли в них согреться и высушить одежду. Многие дворы были без ворот, в окнах многих домишек вместо стекол торчали серые и красные подушки. Ни в одном дворе не было видно ни курицы, ни поросенка, даже собаки не попадались на глаза.
И Леона охватила тоска. Жалко и обидно было смотреть на людей, на их захудалые жилища, и ему опять вспомнились распространенные слова: «Шахтер — это последний человек».
Завтра, быть может, и он станет таким шахтером.
Он ускорил шаг, стараясь больше не смотреть ни на поселок, ни на его обитателей. А когда поднял голову, перед ним была угрюмая, пустынная степь, уходившая в хмурые осенние дали. Вся она была покрыта рудничными буграми, испещрена выемками и железнодорожными насыпями, и только редкие зеленые полоски озими да маячившие кое-где небольшие скирды напоминали, что и здесь ходили пахари и сеяли зерно.
Дул легкий степной ветер. Через поле прыгал сухой куст перекати-поля. На пониклых, потемневших стеблях подсолнечника щебетали одинокие зяблики.
Леон смотрел в степные дали, на яркозеленые островки озими, и сердце его сжимала тоска. Давно ли степь была единственной отрадой его, его надеждой, смыслом его жизни? И вот его прогнали с нее — молодого, полного сил и здоровья. Никогда больше он не будет пахать ее, и щупать руками, и дышать ее пряными запахами, никогда не увидит теперь, как зажигаются и горят над ней утренние зори, не услышит, как поют птицы. В землю он должен лезть, под степь эту неоглядную, и там искать свое счастье.