— И сколько же можно так намахать за день? — спросил Леон.
— Пока зарубщик сделает пай, то есть подрубит по падению пласта три сажени и по простиранию — аршин. А пласт шесть четвертей… В пудах — это около четырехсот пудов… Тяжелая работа и требует большого навыка. Когда-нибудь, возможно, ее будет выполнять машина, а пока… — Чургин вдруг обернулся. В стороне какой-то паренек неумело бил обушком, и от него, подобно водяным брызгам на солнце, во все стороны летели кусочки угля.
Чургин подполз к молодому зарубщику и стал учить его, как надо держать обушок.
А Леон ощупывал стойки, рассматривал кровлю, и ему-не верилось, чтобы эти дубовые столбики действительно могли поддерживать тысячепудовую тяжесть.
— Сдержат эти дрючечки, земля нас не задавит? — спросил он, когда Чургин вернулся к нему.
— Без человека здесь ни одна крупица не изменит своего положения. Он хозяин здесь: все предусмотрит — все и в порядке будет. Ошибется — катастрофа.
— Нельзя всего в жизни предусмотреть.
— В жизни — не ручаюсь, а в шахте нужно… Ну ты, брат, подожди меня немного. Мы с тобой еще кое-какие достопримечательности шуховские осмотрим, — сказал Чургин и на четвереньках направился в верхний уступ.
Леон посмотрел ему вслед и подумал: «А он еще болеет, хлопочет об этой шуховской шахте, пропади она пропадом! Так, вырос волк в кустах и думает, что они наикраше всего на свете». Обняв руками колени, он так и остался сидеть, наблюдая, как возле зарубщиков сиротливо мерцают коптилки.
Дробный звук обушков робким эхом отзывался в пустоте, глухой перекличкой оживляя выпотрошенное подземелье.
Вверху лавы, будто исполинская лестница, в полумраке виднелись уступы, восходящими рядками чернел лес стоек. Казалось непостижимым, как эти ничтожно тонкие обрезки дерева выдерживают неисчислимую тяжесть породы, которая лежала на них, но они держали тысячепудовые глыбы этой породы, как сваи держат мост через речку. А там, наверху, жили люди, шумели базары, и не слышно было в этом глубоком подземелье ни человеческих голосов с земли, ни скрипа колесного, ни визгливых свистков паровоза. Притаилась обузданная человеком махина — и ничего, никому не боязно. А закапризничай она, шевельнись — и кончится короткий шахтерский век сотен людей.
Семен Борзых, сидевший к Леону спиной, повернулся к нему, осматривая зубок и ощупывая его большим пальцем.
Леон обратил внимание на его большие обвислые усы, на хмурые, спокойные глаза и подумал: «Вылитый учитель тот усатый».
Борзых сменял зубок. Он видел Леона у Чургина, но не подавал виду, что знает его. Нарочито по-чужому скосив на него сердитые глаза, он не то шутя, не то серьезно проговорил:
— Смотришь, как волчонок, у меня учишься, а потом на мое же место заступишь?
Леон с удивлением взглянул на него и грустно улыбнулся. Странно ему было слышать это. а вместе с тем и обидно, что его, новичка, так принял старый шахтер. И, не скрывая своей обиды, он с досадой промолвил:
— Заступил бы ты на мое место, дядя!
— Вона какой ты! А где это место твое?
— На земле.
Борзых снял очки, посмотрел на Леона.
— Да ты, парень, с перцем, оказывается.
Достав из сумки несколько стальных зубков, он выбрал какой поострее и, спрятав остальные, начал прилаживать его к обушку.
— На земле, говоришь, место твое? А вот мое тут. Обушок, копать, над головой — камень, а в кармане — вошь на аркане. Такое твое место было? — Он попробовал новый зубок, укрепил его понадежней и вогнал под пласт.
— Вот ты пришел, другой завтра придет такой же со своего места, а сколько нас выпустит отсюда эта могила? Этого никто не считает. Так я говорю?
Леон молчал.
Как дятлы в лесу ранним утром, шахтеры мерно долбили крепкий пласт антрацита, вгоняли в него зубки все злее, все глубже, словно там, за этой блестевшей толщей угля, было человеческое счастье, и вот все хотели поскорее добраться до него.
4
Чургин поручил Леона старшему конторской бригады крепильщиков Ванюшину.
Василий Кузьмич Ванюшин, низенький и юркий старичок, поглаживая седую брродку, не замедлил с расспросами: