Я быстро оделся. Аслан сообщил мне, что намерен посетить больных и берет меня с собой. После легкого завтрака Аслан выбрал необходимые лекарства и инструменты, часть их передал мне. В городе не имелось аптеки, и Аслан сам снабжал пациентов лекарствами: бедных бесплатно, но с богачей брал деньги.
— Фархат, а знаешь ли ты свою роль? — обратился он ко мне, когда мы вышли на улицу.
— Какую роль? — спросил я, совершенно позабыв о наставлениях, данных им по дороге в Ван.
— Помни: ты проводник, сопровождаешь доктора-европейца во время его путешествия.
— Понимаю, — машинально ответил я.
Но как я мог быть проводником, когда не был знаком со страной и не знал языков? Я являлся лишь немою тенью Аслана и бессознательно следовал за ним.
Аслан обычно ходил пешком, несмотря на дальность расстояния. Он был в длинных до колен сапогах, серой широкополой мягкой шляпе, темных дымчатых очках, совершенно скрывавших его проницательные глаза, не нуждавшиеся вовсе в стеклах; подмышкой — ящик с лекарствами, в руках — палка, похожая на дубинку.
Было свежее летнее утро. Солнце только что поднялось на небе; от громадных ив и тополей, окаймлявших длинными рядами улицы Айгестана, веяло приятной прохладой. В их тени, по обеим сторонам улиц, бежали ручейки, орошавшие окрестные сады и виноградники. Глядя на утопавшие в деревьях дома, человек несведущий мог подумать: как весело и мирно живется здесь людям!..
— Армянин, — говорил Аслан, — умеет жить; даже в условиях рабства сохраняет свое благосостояние; в этом заключается его жизнеспособность, жизнестойкость, которая на протяжении веков не раз заглушалась гнётом, но никогда не умирала.
Я в первый раз вышел на улицу; каждая вещь занимала меня, как ребенка. В этот ранний час молодухи с завесочками на лицах и девушки с открытыми личиками подметали перед домами улицу, наперед поливая землю водой из протекавшего ручья. Купцы-армяне, сидя на осликах, торопились с особенной деловитостью в город открывать лавки. Они раскланивались направо и налево и в тоже время продолжали недоконченную утреннюю молитву об удачном исходе торговли.
— Зайдем в этот дом, нужно навестить больную, — сказал Аслан.
Дом, куда мы вошли, был, как видно, когда-то прекрасным строением, но долгие годы не ремонтировался, обветшал и превратился почти в развалину. Уцелела лишь одна комната. Впервые привелось мне наблюдать картину крайней, беспросветной нужды. На сыром полу лежала молодая женщина, едва прикрытая старым изодранным одеялом; под головой вместо подушки лежало ее рваное платье. Подле нее, обняв руками колени, в безнадежном отчаянии сидела старуха-свекровь, полунагой ребенок ползал у постели больной и тихо бормотал. Завидев нас, старуха привстала и молча поклонилась. Аслан подошел к больной.
— Теперь ей лучше, — произнес он, — опасность миновала: лекарств давать не надо; необходимо больную содержать в чистоте; побольше свежего воздуха и света, и главное — хорошее питание
— Питание!.. — повторила старуха с глубоким вздохом. — А где его достать? Когда-то дом наш был полная чаща, сотни бедняков кормились нашим хлебом, а нынче… сами видите, что осталось… Все прахом пошло…
Рыдания душили старую… Она смолкла.
Аслан положил старухе в руку несколько золотых монет и направился к выходу.
Старуха отказалась от денег.
— С нас довольно и того, что вы несколько раз приходили к больной; заплатить не могу, но буду молиться за вас.
Старуха и в нужде сохранила родовую гордость.
Аслан все же старался убедить ее взять деньги.
— На что мне они? — возразила она взволнованно. — Могу показать их кому-нибудь, могу купить на них хоть чего-нибудь?
— А почему нет? — удивился Аслан.
— Нет, не могу, — с грустью ответила она. — Прослышат заимодавцы, что у меня завелись деньги и подумают, что я получила их от своих с чужбины, и отымут за долги. Да еще в суд подадут, станут донимать меня: много, дескать, получила, дай все.
Аслан, заинтересовавшись печальной повестью старухи, искал, куда присесть, но, не найдя ничего подходящего, сел на поломанный сундук.
— А много у тебя близких на чужбине? — спросил он.
— Пять сынов: двое в Стамбуле, а чем промышляют, не знаю; о других — ни слуху, ни духу. Старик-отец отправился за ними, да и сам пропал…
Глаза старухи опять наполнились слезами.
С глубокой скорбью слушал я ее речь и вспоминал моего, пропавшего на чужбине, отца… безутешную мать… сестер-сироток… и нашу развалившуюся хижину, откуда выгнал нас ростовщик-заимодавец… «Что ж это такое?.. — думал я. — Неужели армянин навсегда обречен на такую участь?.. Неужели он вечно должен томиться, влачить свои дни на чужбине и умереть, не увидав родной земли?.. Неужели роковое проклятие преследует его и гонит из родного края?..»