Не успев войти, понимающе приподнял брови иудейский экзиларх Ниссон... Да, конечно, что-то случилось, если нет калама в руке у дабира. Тем более что это не простой дабир, а вазир. Великий вазир, можно сказать... Вон лежит себе под столом этот калам, у самой ножки. Но зачем ему все замечать? Кому это надо? Еврею, будь он тысячу раз экзиларх, нечего вмешиваться в дела такого большого человека. Не станет он этого делать, боже упаси... Однако, что там ни говори, они старые друзья, можно сказать, с вазиром. Пятьдесят лет такого знакомства ~ не шутка. Совсем молодой дабир с круглыми глазами пришел когда-то в Нишапуре к ученому Бен-Ната-ниилу, в его библиотеку. И был там у Бен-Натаниила некий ученик, которого звали Ниссон. В тот день говорили они о книгах. И вот уже столько лет, когда в Мерв приезжает великий вазир, встречаются они где-нибудь на стороне и беседуют между собой... Так что же все-таки произошло с нашим вазиром?!
Ни слова еще не сказав, забросил иудей свой крючок. Даже шею вытянул по направлению к нему, и знакомый свет сразу разлился по комнате. Приподнявшую колено блудницу увидел он в черных иудейских глазах и невольно посмотрел в сторону.
Да, не ошибся он, и тот же вызывающий свет, что от голой Тюрчанки, во взгляде беспокойного имама и нахального иудея. Самая суть греха в этом откровенном сиянии. Нет, не напрасно тревожатся, когда видят его, все причастные божьему порядку люди!..
Про другое, как обычно, заговорил экзиларх Ниссон. Но дело было в субботней здравице. До сих пор не изменили ее иудеи, хоть дважды посылался к ним особый дабир с уведомлением.
Нужно было приказать иудею выбросить знак царей Эраншахра из субботней здравицы, но он медлил почему-то. Соблазн струился из сияющих иудейских глаз. Они притягивали к себе, звали наклониться и заглянуть в греховную бездну. Но к двери отходил уже экзиларх Ниссон, и опять неслышно открылась она. Зачем же звал он иудея, если так ничего ему и не сказал?..
Под столом, куда смотрел иудей, отыскал он калам. Тростинка для письма обломилась при падении, и другую -- такой же длины -- вставил он в стержень. Золотые нити не оставляли своего призрачного кружения. Почему же не стала приходить больше Тюрчанка?!
Он все думал об этом, и к саджжаду для молитвы потянулась рука. Торопливо расстелил он истертый коврик; постоял, определяя поучение. Потом быстро пал на колени, выбросил руки, напряженно приник к полу локтями. Серая плотность кошмы была у самых его глаз.
Все чего-то ожидая, не заканчивал он раката. Но не мешало ничто мерному чередованию слов. Заученно шептали их губы, и где-то в стороне светилось пятно. Нарушая запрет, посмотрел он туда и увидел косой луч солнца. Четкий треугольник обозначал он на кошме, но бесцветной была ровно укатанная шерсть. Во второй и в третий раз становился он на колени, вытаясь вызвать Тюрчанку, и встал с молитвы растерянный.
В пустой сад он пошел и остановился в начале аллеи. Малая стена отделяла гарем, и не был сегодня его день. За арыком высилась гора свежего дерна. Садовой кошмой накрыл ее вчера от солнца шагирд, но опять почему-то не пришел.
И вдруг знакомый шум донесся до него. Словно пробудившись, заторопился он к дальней стене. Пройдя часть пути, вспомнил он про деревья. Нужно было считать их, но не пошел уже он назад...
III. ВАЗИР (Продолжение)
Дети громко кричали в селении Ар-Разик, а он стоял и слушал, задрав голову, и глядел поверх стены в белое небо. Где-то у самой кромки начал зарождаться горячий вихрь. Готовая надломиться вершина его неясно покачивалась, приближаясь к солнцу...
Втянув вдруг голову в плечи, он огляделся по сторонам и, скрытый деревьями, торопливо пошел вдоль стены. Поросшие травой ступени вели вниз, и там спал мушериф, приложившись щекой к железной скобе. Тайный ход это был из кушка.
Снаружи сидел под стеной еще один мушериф, и не заметна была среди кустов тропа, ведущая к большой дороге. Два или три раза задевал он халатом за ветки шиповника. Приходилось задерживаться и отдирать пальцами клейкие тугие бутоны. Полосатые ящерицы с шорохом ускользали из-под самых его ног. Потом раздвинулись кусты, и явственней сделался детский крик. Совсем близко увидел он старое дерево посредине селения Ар-Разик...
Какой-то старик с двумя мешками травы проезжал на ишаке, но даже не посмотрел в его сторону. Едкой дорожной пылью обдало его, и тонким слоем осела она на халат и бороду. Что-то забытое возвращалось к нему.
И опять проплыл мимо ишак, проехала высокая арба с мальчиком и закутанной до глаз женщиной. Даже не объезжали они его, и к краю дороги становился он всякий раз. А когда свернул к площади, то встал в неуверенности. Старый кедхода селения шел прямо на него. Надо было с ним поздороваться. Важно ответил ему старик, и ничего не отразилось в его коричневых глазах.
В недоумении осмотрел он тогда себя сверху донизу. Все было такое же надето на нем, как и в прошлый раз' чарыки, халат, малая чалма на голове. Но почему-то не узнавали его эти люди...
Все ту же птицу увидел он опять на другом берегу хауза. Мутная вода колыхалась там вместе с гнилой соломой и какими-то палками. Но он знал, что все это не так. Нужно лишь наклониться и посмотреть.
А дети кричали и бегали на площади, обсыпая друг друга пылью Чей-то пронзительный голос выделялся из прочих. Мальчик с клоком волос, на счастье, это был. Он раскладывал в ямках альчики и кричал что было сил.
С любопытством посматривали они на него, не оставляя игры. И вдруг он увидел, что вовсе не одинаковые у них глаза. Лишь у одного, который кричал громче всех, были они коричневые У других -- мальчиков и девочек -- глаза были черные, зеленые, голубые, синие. А когда вокруг он посмотрел, то и там все преобразилось. Птица на другом берегу стала голубой, и розовые перья торчали у нее в хвосте. Ветки деревьев за дувалами оттягивали фиолетовые сливы, оранжевая джида гроздьями висела среди серебряных листьев. И только ломающийся столб пыли у самого солнца оставался бесцветным.
Теперь он уже не удивился тому, что вода в хаузе сделалась прозрачной, когда пришел он к ней. Все опрокинулось в мире, и дерево росло в глубину, озаренное солнцем. Кричали за спиной дети. Их неровные голоса означали какой-то порядок. Для чего-то бог все же допускает это...
Сияние источала бездна Пыльный столб продвинулся там к солнцу и распался сразу на несколько частей. Ветки дерева ожили, яркие блики побежали по воде. Крепко зажмурил он глаза, предчувствуя некий ответ. Горячий ветер коснулся лица его, растрепал бороду. И понял он, что это Тюрчанка.
Так и не подняв глаз, пошел он от хауза. Где-то в стороне остались дети. Налетевший вихрь крутил и бросал вырванную с корнем траву. А он шел уже через кусты, отрывая полы халата от колючих прутьев
Встревоженные лица мушерифов промелькнули сквозь оседающую пьыь Беспомощно подрагивали под ударами ветра в саду остриженные деревья. Прямо по траве шел он к маленькой калитке в гарем.
Охраняющий вход хадим захотел побежать вперед и предупредить о его неожиданном приходе, но он сделал ему знак остаться Лежали на земле поваленные ветром розы, и растерянно открыла рот Фатияб, державшая в руках расшитые красные штаны маленького Ханапии. Мальчика не было с ней..
Он взял шитье из рук младшей жены, повел ее к окну. Поставив Фатияб возле себя, придвинул к стене столик | для посуды и принялся снимать с нее одежду Потом, "? подтолкнув ее на столик, правильно расставил ей локти, | на должном уровне расположил грудь. Свернутое одеяло ' вместо книги подложил он ей под одно колено. Все так он делал, как видел у Тюрчанки с гуламом.
Не понимая, зачем это, старалась встать, как ему хочется, Фатияб. Колено ее сползло с одеяла, и она по- спешно приподняла его снова. Локти разъезжались у нее, и тыкалась она всякий раз подбородком.
Руки на Фатияб положил он, не снимая халата. Испуганно притихла она, боясь сдвинуться с места. Все такое же, как у Тюрчанки, было у нее, и ждал он, когда же появится некий свет.
- Шорох опадающего песка явственно слышался на ай-ване. Бедра Фатияб возвышались, и неудобно приходилось ему. Долго возился он при ней и отошел в расстройстве. Дрожали от усталости ноги, и нехороший вкус был во рту...