— Жаль, с друзьями не пришлось проститься.
— Ладно, не на век уезжаете. Вернетесь, как поиск затихнет.
Кропоткин надел фрак и цилиндр. Натансон покачал головой.
— Не дорожное одеяние, — сказал он и, сняв с себя епанчу, накинул ее на отъезжающего.
Они вышли из тенистого сада во двор, залитый солнцем. У кареты Натансон торопливо обнял товарища и подтолкнул его к открытой дверце. Он не расчувствовался, не взгрустнул на прощанье, этот суровый Марк.
Кропоткин сел в двухместный экипаж, пожал руку сопровождающему и повернулся к оконцу, приотдернув занавеску. Натансон махнул рукой кучеру — погоняй, погоняй!
Карета миновала дачные усадьбы, пересекла заросший тальником овраг с речушкой, поднялась на взгорок и мягко покатилась по серой пыльной дороге через овсяное поле. В белесой зелени поодаль Кропоткин увидел бурый горбатый валун и грустно улыбнулся. Едем, братец, в твои родные горные места. Твое подледное невольное странствие закончилось десятки тысяч лет назад, а наше только начинается. Другие ледники гонят нас в чужие далекие страны. Россию постигло социальное оледенение. Да, после кратковременного обманчивого потепления шестидесятых годов наступили снова холода и к началу семидесятых надвинулись еще более мощные льды. Только революция может растопить эти вековые ледяные толщи.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Я не думал пробыть за границей более чем несколько недель или месяцев; ровно столько, сколько нужно, чтобы дать улечься суматохе, поднятой моим побегом…
Случилось, однако, так, что я уже не возвратился в Россию. Меня скоро захватила волна анархического движения, которая как раз к тому времени шла на прибыль в Западной Европе.
«Случилось, однако, так, что я уже не возвратился в Россию». Нет, он вернулся. Через сорок лет после побега. Так долго не возвращался он не только оттого, что подхватила европейская волна, но и потому, что непроходимыми оказались для него ледники, сковавшие Россию. Революция семнадцатого растопила льды империи. И в бушующие потоки бросились былые изгнанники, покинувшие западные убежища, вырвавшиеся из тюрем, ссылки и каторги. Поспешил вернуться и Петр Кропоткин. Он попал в самые мощные и грозные водовороты — в петроградский, потом в московский. Но почему же год спустя, в мае восемнадцатого, он оказался в заводи? Почему в то именно время, когда противоборствующие силы всемирной битвы напряглись до последнего предела, когда революция должна была победить или погибнуть, он, Кропоткин, всему свету известный революционер, выехал из столицы осажденной республики и приютился в уездном Дмитрове, в опустевшем доме бывшего предводителя дворянства? Укрылся от этой великой битвы? Но не он ли так неутолимо жаждал ее десятки лет? Не он ли в годы эмиграции так яростно громил своими взрывными газетными статьями капиталистический государственный строй? Не его ли негромкий вибрирующий голос, призывающий к революции, набатно звучал на митингах и собраниях в Швейцарии, во Франции, потом в Англии? Не его ли пламенные «Записки революционера» распаляли борцов многих стран? Да только ли «Записки»? А «Речи мятежника», а «Завоевание хлеба», а «Великая Французская революция», а многое другое… Что же теперь славный ратник удалился от бури? Его ведь так ждали! На Финляндском вокзале июньской ночью прошлого года его встретила многотысячная пестрая толпа — от солдат и рабочих до министров Временного правительства и лидеров разных партий. Борьба партий за власть не могла увлечь глашатая безвластия. Это понятно. Но почему же он, ныне главный теоретик анархического коммунизма, не возглавил анархическое движение в дни революции? Устал? Да, он пережил долгие годы преследования, годы русских и французских тюрем, десятилетия сверхчеловеческого труда. Пережил тяжелейшие утраты — самоубийство ссыльного брата, смерть сестры, гибель многих братски близких людей. Ему семьдесят пять лет, но этот невысокий обаятельный старик, ясноглазый, с белой, широкой, на всю грудь, бородой, еще легок, быстр и горяч. Лета не охладили его кипящей мысли, не остудили пыла души. Он мог бы сражаться в центре сокрушительной битвы. Однако вот оставил одну столицу, затем другую и поселился в тихом Дмитрове, известном лишь древними потрясениями. Почему?..
Московские друзья помогли ему перебраться, помогли привести в порядок запущенное жилье и уехали. Уехала и дочь Саша, уехал ее муж Борис. Петр Алексеевич остался с женой.
— Вот оно, наше пристанище, милый друг, — сказала Софья Григорьевна, когда они, проводив шумную компанию, вернулись с вокзала в деревянный четырехкомнатный дом, вновь опустевший после двухдневной сутолоки устройства. — Исколесил ты, родной мой, весь мир и попал в этот захолустный городок.