В Москве Кропоткина поместили в Кремле, в Малом дворце, где родился Александр Второй, кумир его ранней юности, впоследствии враг и преследователь. Царь погиб, не успел покарать. Но его смерть должна была повлечь за собой и смерть «первейшего государственного преступника», как решила «Дружина». «Преступник», однако, остался жив. Он смотрел из окна дворцовой комнаты и видел на краю Ивановской площади, на линии фигурной решетки, золоченую галерею памятника, а под ее сенью — бронзового императора. Не удалось тебе, государь, остановить русское революционное движение, думал он. А ведь мог бы надолго его задержать, если бы дал полный ход начатым реформам и закончил их принятием конституции. Когда сама жизнь требует социального преобразования, а правители не идут на коренные реформы, они обрекают их желанный государственный строй на гибель. Эволюция, наталкиваясь на непреодолимые препятствия, прибегает к помощи революции. Вот чего ты не понимал, государь. А может быть, и понимал, но, колеблясь, не решался на смелые шаги. Тебя погубили государственные ретрограды. Ты слушал их, усиливал репрессии и заставил народников взяться за револьверы и бомбы. Революция надвигалась неотвратимо, и ты, государь, особенно твои преемники, сын и внук (где он теперь, кажется, в Тобольске?), невольно ее приближали, герметически закупоривая пары свободы, каковые и взорвали империю. Конец трехвековой романовской монархии. Теперь решается судьба новой России. Государственное совещание не решит ее, конечно. Но оно выявит, каково состояние революции.
Накануне совещания он узнал, что рабочие Москвы, протестуя против этого «сборища», начинают всеобщую стачку и готовы толпами выйти на улицы.
«Мы призываем товарищей воздержаться в этот день от уличных демонстраций и митингов, — обращалась к рабочим газета „Социал-демократ“. — Никаких манифестаций, никаких поводов к тому, чтобы гг. участники совещания могли преждевременно по частям пустить кровь рабочим… Да здравствует всеобщая стачка, наше первое грозное предупреждение, предостережение пролетариата гг. контрреволюционерам и их пособникам!.. Пусть не работает ни один завод, пусть станет трамвай, пусть погаснет электричество, пусть, окруженное тьмой, будет заседать собрание мракобесов контрреволюции».
Вот как! Он, Кропоткин, начав свою революционную жизнь среди рабочих и не прервав с ними связи за все долгие годы эмиграции, теперь попадал в «сборище» их врагов! Изволь порадоваться, ты — мракобес контрреволюции, думал он бессонной ночью в дворцовой комнате, где спокойно спали трое других делегатов — петроградские цикисты-меньшевики. Но ты же не представитель какой-либо партии, успокаивал он себя. Ты приехал на совещание как частное лицо. Независимое. Рабочие ни в чем не могут тебя упрекнуть. Большевики ведь тоже хотели выступить на совещании, но их не допустили, побоявшись какого-то разоблачения. Какого? Вот и надо посмотреть, что оно таит в себе, это «сборище».
Он вошел в зал Большого театра в три часа дня, как раз перед самым открытием совещания. «Пусть погаснет электричество», — вспомнил он. Нет, оно не погасло. Зал сиял торжественно и царственно. На сцене, за длинным бархатно-красным столом, сидело правительство с министром-председателем во главе. Ярусы и партер были уже заполнены. Продвигаясь по среднему проходу, Петр Алексеевич заметил, что проход этот разделяет делегатов на правых (солидных) и левых (разношерстных). На левой стороне он видел там и сям знакомые лица. Его заметила Брешко-Брешковская, народница семидесятых годов, многолетняя каторжанка, бабушка революции, как ее именовали ныне сопартийцы эсеры. Она закивала головой и показала ему на свободное кресло рядом с собой. Он прошел к ней и сел.
В зале еще стоял гул негромкого говора, и правительство не открывало заседания, ожидая полной тишины. Керенский, положив на бархат сцепленные руки, по-хозяйски оглядывал свое грандиозное собрание. За его креслом стояли, парадно вытянувшись, два гвардейских офицера — его адъютанты.
— Да, полновластие развращает не только царей, — сказал Петр Алексеевич. — Какое напускное величие.
— Александру Федоровичу можно это простить, — сказала Брешковская. — Правительство должно сегодня выглядеть внушительно. Посмотрите, как надменно смотрят на него генералы.
Генералы сидели около самой сцены, в бывшей императорской ложе.