На трибуну поднялся точеный аристократ Набоков, депутат Первой Государственной думы, либерал, кадет, потомственный юрист (Кропоткин когда-то знавал его отца — сенатора-правоведа), ныне заправляющий делами Временного правительства. Он сразу заговорил, как и министры вчера, о необходимости сильной власти, единой, ни от кого не зависимой.
Набокова сменил на трибуне другой думский депутат, а того — третий.
Потом Керенский объявил, что Временное правительство сочло нужным вызвать верховного главнокомандующего, дабы он изложил перед собранием положение фронта и состояние армии.
Корнилов перешел из ложи на трибуну. Правая сторона зала встала, неистово аплодируя.
— Солдаты, встать! — опять кричали правые. — Позор! Холопы!
Корнилов, хмуро морщась, заговорил сердито, отрывисто, как перед военным строем. Он говорил о поражении на фронтах и требовал восстановления строжайшей дисциплины в армии.
— Требования довольно умеренные, — сказал Плеханов Кропоткину. — Я с опасением ждал, что он призовет к военной диктатуре, чтобы самому ее и возглавить.
Говоря о все понижающейся производительности военных заводов, Корнилов намекнул, что, если в тылу не будет применена суровая мера дисциплины, Россия скоро может потерять Ригу, а беспорядок транспорта заставит уступить врагу Молдавию и Бессарабию. Под суровой мерой он разумел, конечно, смертную казнь, но произнести эти слова верховный не рискнул. И правая сторона проводила его с трибуны весьма жидкими аплодисментами. Зато она бурно приветствовала поднявшегося на трибуну генерала Каледина, ожидая от него того, что недосказал Корнилов. И правые не ошиблись в ожиданиях. Каледин потребовал полного запрещения митингов и собраний, упразднения в армии всех советов и комитетов… Его слова потонули в таком шуме, какого, вероятно, не знавал еще зал Большого театра. Правая сторона ошалело рукоплескала, а левая ревела, кричала сотнями голосов:
— Контрреволюция!
— Не пройдет!
— Долой генералов!
Каледин терпеливо пережидал бурю и снова говорил, требуя самых решительных дисциплинарных мер в армии.
— И смертную казнь?! — крикнули с левой стороны.
— Да, — сказал Каледин.
Ревом и выкриками проводили его с трибуны солдатские, крестьянские и профсоюзные делегаты, а среди них ведь не было представителей рабочих, вовсе не признающих этого совещания, протестующих против него. Петр Алексеевич теперь вполне убедился, что революции не избежать большой гражданской войны, что начало ее таится сейчас в зале театра, в бывшей императорской ложе. И все-таки назавтра, когда уже отгремели речи таких тузов правой стороны, как Гучков, Родзянко и Шульгин, когда отговорили и многие представители разных организаций, когда дали слово никого не представлявшим Брешко-Брешковской, Плеханову и ему, Кропоткину, он не отказался, поднялся на трибуну.
Теперь, почти год спустя, после всего того, что за этот год произошло, ему смешно и стыдно вспоминать ту речь, не имевшую никакого практического смысла. Ему ли, автору истории Великой французской революции, вскрывшему ее глубокие противоречия, подробно описавшему столкновения французского народа с буржуазией, ему ли не понять было, что русская дворянско-буржуазная знать не пойдет с революцией до конца. Не прошло после того совещания и недели, как верховный сдал Ригу, а затем двинул войска на Петроград. Стало быть, для Корнилова и его сообщников более необходимой была не война с немецким нашествием, за которую ратовали все участники совещания, а война с революцией.
Ныне эта война со всех сторон огнем охватывала Центральную Россию, врывалась в ее внутренние пределы, даже в столицу республики, и быстро продвигалась по Сибири, и железнодорожная магистраль, занятая эшелонами Чехословацкого корпуса, являла собой бикфордов шнур, на всем протяжении которого один за другим вспыхивали мятежи. Недавно мятежники и белогвардейские отряды разгромили Советы в восьми городах, а теперь они захватили Симбирск, Уфу, Златоуст, Екатеринбург, Красноярск и Владивосток.
С тревогой Петр Алексеевич следил за Восточным фронтом. Гражданская война бушевала в Сибири, в стране его юношеских познаний, в стране его заочных друзей-кооператоров, на которых он возлагал надежды в помощи России, зажатой в тисках.
Однажды под вечер, просматривая только что полученные газеты, он вдруг ударил кулаком по столу, пулей вылетел из кабинета, выбежал из дома в огород, где жена полола гряды.