И теперь уезд ждал латышских стрелков, и потому исполком решает выселить Кропоткиных. Странное стечение обстоятельств: разгром контрреволюционного бунта должен был ударить и по человеку, который полвека своей жизни отдал революции. Но это не удручало Петра Алексеевича. Он только жалел Софью Григорьевну, так старательно возделавшую усадебную землю, чтобы покинуть ее как раз в то время, когда она начала давать плоды. Правда, и самому ему страшно не хотелось переезжать с библиотекой из дома, где так хорошо пошла работа над «Этикой». И все-таки он не мог пересилить себя и обратиться к власти с просьбой или протестом. А против чего, собственно, он стал бы протестовать? Не он ли всегда неустанно предупреждал будущую революцию, что первое дело ее — экспроприация всех дворянских и буржуазных владений. Стало быть, теперь ему надо было спокойно ждать выселения.
Но прошел день, прошел второй, а никто от уездного исполкома в олсуфьевском доме не появлялся. Прибыли латышские стрелки. Прямо с вокзала выехали в Рогачево. Вскоре оттуда были привезены тела погибших во время бунта красноармейцев.
Красноармейцев хоронили в центре города, в сосновом сквере. Вся площадь, жаркая, солнечная, была забита народом. Петр Алексеевич и Софья Григорьевна не могли протиснуться к могиле, куда только что пронесли на плечах шесть красных гробов.
От сквера доносилась речь председателя уисполкома, стоявшего в матросской блузе на каком-то возвышении. Голос его звучал громко и грозно:
— Смерть врагам революции! Рогачевские буржуи подняли бунт против Советской власти. Мятежники готовились к восстанию. Собор своего села они превратили в крепость. На колокольне они запасли много винтовок и обрезов, затащили туда даже пулемет. Мятеж подавлен, контрреволюционеры разоружены и арестованы, а главари по решению чрезвычайной комиссии расстреляны в Рогачеве у пожарного сарая. Так будет со всеми врагами революции. Кто поднимет оружие на Советскую власть, погибнет от оружия сам. Ни буржуям, ни помещикам, ни графам, ни князьям не вернуть прошлого, не вернуть награбленного ими богатства…
— Слышишь, князь? — спросила Софья Григорьевна. — Тебе не вернуть награбленного богатства. Наверное, этот человек в матроске и предлагал выселить нас. Надо все-таки объяснить ему, что от княжества ты отказался еще в юности.
— Да? — нехорошо усмехнулся Петр Алексеевич. — Может быть, сейчас, у раскрытой братской могилы, и объясниться?
— Зачем же так язвить?
Это была уже их ссора.
Они возвращались с похорон не в духе, печальные, расстроенные, утомленные жарой и теснотой толпы.
В саду их встретила Марья Филипповна, поспешно выбежавшая из дома.
— Хозяин приехал, — сказала она, — ждет вас, привез всякой всячины, сам и стол накрыл. — В стеклянной крыльцовой террасе она попридержала Петра Алексеевича. — Хоть бы он поскорее уехал, а то опять вам неприятность.
— Голубушка, мне незачем скрывать свои знакомства, — сказал Петр Алексеевич. — Я живу и буду жить совершенно открыто.
В столовой был накрыт стол — две бутылки мадеры, ветчина, красная рыба, фрукты. И целая горка нарезанного белого хлеба!
— Он там, — сказала шепотом Марья Филипповна, показав на закрытую дверь гостиной, — Вздремнул, кажется.
Но тут дверь распахнулась, и в столовую вошел хозяин в оранжевом шелковом халате.
— Мир дому сему. — Олсуфьев поцеловал руку Софье Григорьевне, слегка обнял Петра Алексеевича. — Прошу к столу. Я спешу. Вот-вот за мной подкатит коляска из Обольяново. Известил телеграммой. Решил еще раз побывать в именье. Попрощаться. Переезжаю в Киев.
— Но там же немцы, — сказал Петр Алексеевич.
— А что, разве они хуже большевиков? — Олсуфьев налил в бокалы вина. — Лучше немцы, чем комиссары. Кстати, поклон вам от князя Евгения Трубецкого. Он уезжает в Добровольческую армию. За ваше благополучие, уважаемые социалисты… Что, в уезде тоже гражданская война?
— Да, в Рогачеве был мятеж.
— Нет, не удержаться Советской власти. К зиме поднимется вся деревенская Русь. Разверстка поднимет. Большевикам в России не царствовать. Никакого социализма вы не дождетесь, Петр Алексеевич. Русский народ его не примет. Наш народ рожден для монархии. Демократия ему чужда по его природе. Любую демократию какой-нибудь диктатор легко превратит в единовластие. Если французы это позволили, то русские — поготово. Русский человек шагу не может ступить без указания свыше. А уж ваш безгосударственный социализм, Петр Алексеевич, тотчас же обратился бы в хаос.