И тут Петр Алексеевич «вскочил на своего конька», как сказала бы Софья Григорьевна. Он заговорил о личном почине, об этом главном двигателе новой социалистической жизни. Говорил горячо и долго. Если в обществе открывается простор личному почину, оно будет развиваться и совершенствоваться, но если личной инициативе станет тесно, никакого развития нельзя ожидать.
— Мне вспомнилась чья-то замечательная мысль, — говорил он. — «Если творчеству тягостно в вашем здании, значит, допущена ошибка в построении. Перекладывайте стены, пока созидательный дух не обретет свободу». Это сказано о творчестве, а личный свободный почин и есть творчество. Как бы скромно ни было свободно начатое вами дело, будь то изучение местного промысла, или геологическое исследование родного края, или агрономическое освоение учениками участка земли, оно, это дело, принесет свои плоды, если в него будут вложены добрые намерения, настойчивость и, главное, творческое горение.
На этом он и закончил свою речь, и зал опять поднялся, разразившись громом овации.
— Петр Алексеевич, разрешите отпечатать ваше выступление в кооперативной типографии, — сказала, встав за столом, председательствующая.
Он подал ей тетрадку.
— Пожалуйста, но этот текст не совсем совпадает с тем, что я тут говорил.
— Тем лучше, — сказала председательствующая, — текст дополнит вашу речь.
Петр Алексеевич спустился в зал и сел в первый ряд, на место, к которому его пригласил молодой человек в красноармейской гимнастерке.
Один за другим учителя поднимались на помост к кафедре. Петр Алексеевич слушал их с радостной заинтересованностью, убеждаясь, что почти все они, за исключением старых педагогов, неохотно расстающихся с гимназической системой образования, удивительно верно понимают задачи новой школы. Он думал о том, что именно молодые учителя, так решительно идущие в новую жизнь, хорошо воспримут и поймут его «Этику», что именно они могут знакомить с ней растущее поколение, кому принадлежит строительство социализма.
После съезда он сел за «Этику» с новым приливом сил. Три дня он работал с утра до позднего вечера, выходя лишь на один час погулять в городском парке. И вдруг его ошеломили два опаснейших события — покушение на Ленина в Москве и убийство Урицкого в Петрограде. Ленина Петр Алексеевич знал лично. Он видел его десяток раз в девятьсот седьмом году в Лондоне, в церкви Братства, где проходил съезд РСДРП, на который были приглашены как гости Горький и он, Кропоткин. Еще тогда, слушая Ленина, с разящей силой полемизирующего с меньшевиками, он признал в нем великого революционера и лучшего вождя из социал-демократических лидеров. И ныне он, глашатай безвластия, считал, что, пока Ленин стоит во главе правительства, большевики доведут революцию до конца, не допустив захвата власти какой-либо узкой политической группой. Именно на Ленина он в этом надеялся. И этого человека заговорщики вывели из строя!
Тревожило Петра Алексеевича и другое. Два покушения в один день явно давали понять, что эсеры (вероятно, это их дело, как и июньское убийство Володарского) переходят к открытому контрреволюционному террору, который, конечно, не мог остаться без ответных мер Советской власти. Автор «Великой Французской революции», хорошо знающий, к чему в это время привел террор, серьезно опасался, как бы и большевики не повторили ошибок прошлого. Надо поговорить с Лениным.
И он стал ждать выздоровления Председателя Совнаркома.
Ждал десять дней. Вечером семнадцатого сентября, торопливо просматривая «Известия», он нашел ожидаемые строки. Очень короткие. «Нам сообщают, что здоровье товарища Ленина настолько улучшилось, что вчера, 18 сентября, Владимир Ильич впервые принял участие в заседании ЦК РКП».