Да, с Верой Петр Алексеевич мог говорить сутками, но она, зная, что он пишет книгу, завершающую труд всей его жизни, частенько гнала его от себя:
— Ладно, поболтали и довольно. Марш в свою нору!
И он, прирожденный артист, смешно съеживался и семенящей трусцой убегал в кабинет, точно дворовый мальчик, перепуганный сердитым приказанием барыни.
Приезд Веры Николаевны как бы открыл путь в Дмитров другим друзьям и знакомым Кропоткина. Кажется, ни на один из зимних дней олсуфьевский дом не оставался без какого-нибудь гостя или визитера. Приезжали товарищи по эмиграции и люди, познакомившиеся с Петром Алексеевичем в Петрограде и в Москве. Приезжали и просто пристрастные читатели его книг. Появлялись также корреспонденты, советские и даже иностранные, интересующиеся революцией и тем, как относится к ней всемирно известный теоретик анархического коммунизма.
В начале февраля приехал бывший военный министр Временного правительства Верховский, числившийся еще недавно в рядах врагов. Он нагрянул в час домашнего концерта: в гостиной пела русские песни артистка Евдокия Денисова (она познакомилась с Кропоткиным в Лондоне во время своих английских гастролей). Петр Алексеевич принял неожиданного посетителя в кабинете.
— Чем могу служить?
— Хочу с вами посоветоваться, Петр Алексеевич. Я недавно вышел из тюрьмы. Сидел не за то, что был военным министром. Я ушел в отставку за несколько дней до свержения правительства. Арестовали меня только в июне минувшего года за участие в эсеровском заговоре. Да, я состоял в эсеровской заговорческой организации. Но меня, военного, скрытая борьба не увлекала. И я сомневался, нужна ли эта борьба. Она тяготила меня. Я был на распутье. И знаете, арест принял даже с некоторым облегчением. Сказал себе: «Ныне отпущаеши». Дзержинский долго со мной говорил, потом предложил мне помочь строить Красную армию. Я, конечно, не мог тут же согласиться. В тюрьме много думал. Недавно дал согласие.
— Так о чем же вы хотите посоветоваться?
— Меня что-то смущает. Не то, что я, бывший офицер русской армии, поступаю в Красную армию, а то, что вступаю после тюрьмы. Не выглядит ли это так, что я спасаю свою личную жизнь?
— Почему вы решили поговорить об этом именно со мной?
— Я ведь тоже был камер-пажом, Петр Алексеевич. После кровавого события девятого января меня выгнали. За возмущение. Выгнали и заклеймили вашим именем. Я остался горд этим проклятием, потому что перед тем познакомился с одной из ваших книг на английском. А в тюрьме ныне прочел «Великую Французскую революцию». Знаете, она сильно меня встряхнула.
Петр Алексеевич внимательно всмотрелся в лицо Верховского, еще совсем молодое, с пушистыми офицерскими усиками.
— Я вас видел, кажется, на Государственном совещании. Вы были в военном мундире. Сидели в ложе. Да?
— Да, в ложе, только не в той, где сидели Корнилов и Каледин, не в императорской, а под ней. Я тогда командовал Московским округом и с Корниловым в сговоре не был.
— Да разве я вас подозреваю? — улыбнулся Петр Алексеевич.
— Я предупреждал Корнилова, когда он приехал на совещание. Вы, должно быть, знаете, как его встречали в Москве?
— Не видел, не имел чести.
— Встреча была прямо-таки царская. Оркестр, строй георгиевских кавалеров, рота юнкеров, рота женского батальона, толпа дам с цветами. Я задержал верховного на перроне, предложил вернуться в вагон и там сказал ему, что при малейшей попытке переворота дам приказ войскам Московского округа выступить против мятежа. После совещания я ездил в ставку и еще раз предупредил Корнилова. Предотвратить мятеж, однако, не удалось.